она всегда была опорою кнута и угодницей деспотизма… ПоВашему русский народ — самый религиозный в мире: ложь!.. Это по натуре своей глубоко атеистический народ. В нём ещё много суеверия, но нет следа религиозности».
И ещё много в том же духе про то, что русский человек, якобы, произносит имя Божие, почесывая себе задницу.
Гоголь ответил спокойным пророческим письмом: «Вы сгорите как свечка и других сожжете». Подумал-подумал и не отправил. Пожалел чахоточного. А письмо В. Белинского и в самом деле начало сжигать людей вокруг себя — именно за его публичное чтение на вечерах у М. Петрашевского Ф. Достоевский был приговорен к смертной казни.
Окончательно решается спор Достоевского с Белинским о Христе лишь на каторге. Освободившись, он напишет жене декабриста Наталье Фонвизиной, подарившей ему в Тобольске Евангелие: «Каких страшных мучений стоила и стоит мне теперь эта жажда верить, которая тем сильнее в душе моей, чем более во мне доводов противных. И, однако же, Бог посылает мне иногда минуты, в которые я совершенно спокоен… в такие-то минуты я сложил в себе символ веры, в котором всё для меня ясно и свято. Этот символ очень прост, вот он: верить, что нет ничего прекраснее, глубже, симпатичнее, разумнее, мужественнее и совершеннее Христа, и не только нет, но с ревнивою любовью говорю себе, что и не может быть. Мало того, если б кто мне доказал, что Христос вне истины, и действительно было бы, что истина вне Христа, то мне лучше хотелось бы оставаться со Христом, нежели с истиной».
Никакая формально логическая «истина» в очень больших кавычках — ни в изложении критика В. Г. Белинского, ни в изложении Ивана Карамазова («Братья Карамазовы») не может быть выше Богочеловека Христа, того, кто пришел сострадать с нами в наш мир, умер, приняв в Себя все наши скорби на Кресте, и воскрес, дав и нам обетование воскресения.
Иван Карамазов, написав «Легенду о Великом Инквизиторе», думал, что логически сокрушил безмолвного Христа. Однако само присутствие Спасителя уничтожает все хитросплетения мысли Инквизитора и безбожника-сочинителя.
Казнь
На современной Пионерской площади Санкт-Петербурга мало что напоминает Семеновский плац, на котором 22 декабря 1849 года решалась судьба Фёдора Достоевского. Нет ни самого плаца, ни построенного на его месте ипподрома. Нет прекрасной Введенской церкви лейб-гвардии Семеновского полка, построенной великим архитектором Константином Тоном в возрождавшемся русском стиле — снесли большевики в 1933 году. Театр Юного Зрителя. Даже памятник почему-то Александру Грибоедову. Так и не подумаешь, что именно здесь молодому писателю был преподнесен урок от императора.
«Шагах в двадцати от эшафота, около которого стоял народ и солдаты, было врыто три столба. Троих первых повели к столбам, привязали, надели на них смертный костюм (белые, длинные балахоны), а на глаза надвинули им белые колпаки, чтобы не видно было ружей; затем против каждого столба выстроилась команда из нескольких человек солдат… ему приходилось идти к столбу в третью очередь. Священник обошел всех с крестом. Выходило, что остается жить минут пять не больше. Он говорил, что эти пять минут казались ему бесконечным сроком, огромным богатством… Невдалеке была церковь, и вершина собора с позолоченной крышей сверкала на ярком солнце. Он помнил, что ужасно упорно смотрел на эту крышу и на лучи, от неё сверкавшие; оторваться не мог от лучей; ему казалось, что эти лучи его новая природа, что он через три минуты как-нибудь сольется с ними… Неизвестность и отвращение от этого нового, которое будет и сейчас наступит, было ужасно: но он говорил, что ничего не было для него в то время тяжелее, как беспрерывная мысль: „что, если бы не умирать! Что, если бы воротить жизнь, — какая бесконечность! И всё это было бы мое! Я бы тогда каждую минуту в целый век обратил, ничего бы не потерял, каждую бы минуту счетом отсчитывал, уже ничего бы даром не истратил!“» — так Фёдор Михайлович описал собственную смертную казнь в романе «Идиот».
Николай I, подавив мятеж декабристов, принес клятву — не допустить в Россию революцию. Вся его жизнь была подчинена борьбе с революционными тенденциями в России и мире. В 1848 году ситуация стала особенно тревожной. Весь 1848 год Европу сотрясали кровавые и бесплодные революции, на подавление одной из этих революций, в Венгрии, даже были двинуты русские войска.
И тут правительство узнает о существовании в СанктПетербурге разветвленной сети кружков, в которые входят гвардейские офицеры, сотрудники министерства иностранных дел. Наверняка тут целый заговор. Кружок группируется вокруг Михаила Буташевича-Петрашевского, тоже чиновника МИДа, устраивающего у себя хлебосольные пятницы с телячьими котлетами и поросятами. Пятницы, с поросятами. Рассуждают о прогрессе, об утопическом социализме в духе Шарля Фурье, читают возмутительные сочинения, вроде призыва к солдатам бунтовать или того же письма Белинского к Гоголю. Вскоре у агента полиции П. Антонелли скапливается достаточно компрометирующего материала на начинающих бунтовщиков и их всех арестовывают. 23 апреля 1849 года Достоевский помещен в Алексеевский равелин Петропавловской крепости.
К счастью для Достоевского и русской литературы правительство не доискалось до большей части деталей реального заговора. Михаил Буташевич-Петрашевский и в самом деле был сравнительно безопасным салонным болтуном, но не такими были некоторые из его гостей. Из посетителей «пятниц» создалось общество настоящих заговорщиков, в котором верховодил Николай Александрович Спешнев — красавец, богач, авантюрист, первым из русских прочитавший «Манифест коммунистической партии» К. Маркса и Ф. Энгельса, и провозгласивший себя коммунистом. В своих выступлениях, как рассказывали современники, он проповедовал «социализм, атеизм, терроризм, всё, всё доброе на свете».
Ф. Достоевский попадает под влияние Н. Спешнева и дает подписку: «Когда распорядительный Комитет общества, сообразив силы общества, обстоятельства, и представляющийся случай, решит, что настало время бунта, то я обязуюсь, не щадя себя, принять полное открытое участие в восстании и драке». Он деятельно вербует в кружок настоящих революционеров новых членов, участвует в плане завести тайную типографию.
Н. Спешнев имел над молодым писателем не только идейную, но и материальную власть: богач-коммунист не стеснялся использовать деньги для того, чтобы подчинить себе заговорщиков. Незадолго до ареста писатель сделался скучным и раздражительным. Все дело оказалось во взятых у Спешнева деньгах: «долго и долго будет меня мучить, так как я взял у Спешнева деньги (при этом он назвал сумму около 500 руб.). Теперь я с ним и его. Отдать же этой суммы я никогда не буду в состоянии, да он и не возьмет деньгами назад, такой уж он человек. Понимаете ли вы, что у меня с этого времени есть свой Мефистофель».
Арест оказался для Достоевского спасением — он высвободил