Читать интересную книгу Новый Мир ( № 1 2010) - Новый Мир Новый Мир

Ждущие разоблачений и сенсаций будут разочарованы (и уже, судя по отзывам в Интернете, не раз бывали). Впрочем, ждущие полноты описания предмета — пожалуй, тоже. Пятигорский пишет о масонстве, не обращая внимания на такие его традиционные характеристики в массовом сознании разного уровня, как одиозность, таинственность, метафизические подтексты и прочие страхи перед «вольными каменщиками». Если только, правда, эти страхи не принимают форму интеллектуальных конструкций. С этим Пятигорскому уже интересно работать.

Ему, философу, интересна не столько фактическая сторона дела (что не мешает ему быть педантически-точным в ее передаче), сколько смысловое устройство и тот смысловой след, который «дело» — чем бы оно ни было — оставляет в истории. Тут он действительно становится историком, но — историком идей. И не в меньшей степени — их феноменологом: описателем того, как они организованы. Он дает очень подробную смысловую карту предмета, представляя масонство — а также его неприятие оппонентами — «как определенный тип самосознания». Он отказывается от обсуждения «фактической верности или неверности» разного рода про- и антимасонских утверждений, просто принимая такие утверждения «как симптомы мышления их авторов».

Не ставя перед собой энциклопедических целей, Пятигорский ограничивает свое исследование масонством британским (собственно, коренным, от которого пошли все прочие) и американским. Подход его к предмету исследования очень нетривиален. В частности, он (как-никак религиовед в одном из своих обликов!) делает то, чего с масонством, кажется, еще никто не проделывал: подвергает его сравнительно-религиоведческому и сравнительно-мифологическому анализу, сопоставляя масонские ритуалы, например, с обрядами шаманов сибирского племени кетов.

Притом что речь заходит о таких универсальных структурах, трудно отделаться от мысли, что этой книгой он, чужак на английской земле (хоть и жил там с 1972 года), старается понять через масонство британский национальный характер. По его собственным словам, этот чрезвычайно космополитичный феномен одновременно — типичнейше британский. Он рассматривает организацию вольных каменщиков, во-первых, как очень точный слепок с этого характера (как, кстати, в таком случае быть с масонствами других культур?), во-вторых, — вследствие первого — как мощную культурообразующую силу, которой современная британская нация и ее самосознание буквально обязаны своим существованием: именно вокруг масонства, считает автор, консолидировалась в XVIII веке ее культурная элита.

По моему разумению, книге — именно вот этому, русскоязычному изданию ее, вышедшему по-английски в 1997-м, — заметно недостает диалогического компонента. Было бы, кажется, очень плодотворным снабдить ее комментарием хорошо знающего предмет историка, а то и не одного. Кстати, таким комментатором уже отчасти выступил цитировавшийся мною Кирилл Кобрин в статье 2001 года, дополнивший тогда размышления Пятигорского указаниями на исторические — британские и общеевропейские — контексты возникновения масонства. Жаль, что он не написал к книге собственного послесловия.

В л а д и м и р  Ф е щ е н к о. Лаборатория логоса. Языковой эксперимент в авангардном творчестве. М., «Языки славянских культур», 2009, 392 стр.

Начиная книгу как анализ многообразных экспериментирований с языком русских и англоязычных авангардистов предшествующего рубежа веков, автор — филолог, лингвист, переводчик, специалист по искусству авангарда — Владимир Фещенко постепенно подводит читателя к размышлению о вещах куда более глубоких: о природе языка, о возможных границах человеческого преобразующего воздействия на него и о мотивах и стимулах такого воздействия, коренящихся, в свою очередь, в природе самого человека.

Книга, таким образом, принадлежит столько же лингвистике и филологии, сколько и философской антропологии. Фещенко пытается вывести общую формулу авангарда. Он предлагает рассматривать его как модель культурного поведения (в частности — творческого) и, более того, — своего рода устойчивый культурный комплекс, имеющий в некотором смысле «внеисторичную» природу, то есть в принципе способный воспроизводиться в разных исторических условиях и на разном историческом материале. Так называемый исторический авангард начала ХХ века стал для исследователя лишь прецедентом, первым проявлением и первой пробой. Авангард — это определенный тип работы со смыслами и «смыслоносным» материалом, каков, в особенности, язык. Поэтому автор и называет все «многообразие авангардного опыта» «лабораторией» не чего-нибудь, а именно логоса — в изначальном, древнегреческом «синкретичном многообразии значений»: от слова до знака, понятия, суждения, разума, сознания.

Первая глава посвящена «креативным аспектам» самого языка, которые были открыты философской, лингвистической и поэтической мыслью на рубеже XIX — XX веков и активно осмысливались в первые десятилетия ХХ века. Европейская культура пережила тогда так называемый «языковой поворот», ознаменовавшийся взрывным появлением новых концепций языка у самых разных мыслителей, от Людвига Витгенштейна, Бертрана Рассела и Мартина Хайдеггера до о. Сергия Булгакова, Густава Шпета и Алексея Лосева. Но то была лишь часть процесса — и может быть, даже не самая главная.

Главной же частью было параллельное становление нового, невиданного объекта для исследований: нового поэтического языка — и воли к языковому экспериментированию, охватившему многих и таких разных поэтов, что впору было задуматься о смещении самих основ культуры. Оно, в разных его вариантах, и рассматривается в остальных пяти главах на русском (Андрей Белый, Велимир Хлебников, Александр Введенский…) и английском (Гертруда Стайн, Джеймс Джойс, Юджин Джолас) материале.

Работа с языком оказывается в конечном счете работой с фундаментальными характеристиками и свойствами человека; словесные же искусства — лишь полигоном (хотя, похоже, главным и незаменимым) для испытания возможностей слова и смысла: отнюдь не тождественных друг другу (что было одним из основополагающих открытий авангарда) и именно поэтому способных друг с другом — и со своим носителем-человеком — взаимодействовать, проявляя — а то и меняя — многое в самой (культурной) природе этого последнего. Так, «в литературе абсурда Г. Стайн и А. Введенского, — пишет автор, — кардинально меняется подход к пониманию самого понимания » (курсив — Владимира Фещенко) — а с ним и восприятие мира вообще, которое после того, как культура пережила опыт авангарда, уже никогда — пока работают механизмы культурной памяти — не сможет быть прежним.

 

В л а д и м и р  Б и б и х и н. Грамматика поэзии. Новое русское слово. СПб., «Издательство Ивана Лимбаха», 2009, 592 стр.

Книга включает в себя два цикла лекций, прочитанных философом и переводчиком философских текстов Владимиром Бибихиным студентам МГУ в 1992 — 1993 и 1999 — 2000 годах и публикующихся теперь впервые. Тема у них, по существу, одна, только проговоренная на разных (так и хочется добавить: по видимости) материалах: человек и (поэтическое) слово.

Да, материалы, казалось бы, предельно разные. В первом из циклов, хронологически более позднем — «Грамматика поэзии», — идет речь о древнейших ведийских гимнах. Во втором, «Новое русское слово», — о новейшей (последних десятилетий ХХ века) русской поэзии. Тем отчетливее бросается в глаза та общая сущность, которую Бибихин видит в слове в каждом из этих случаев.

Религиозные индийские тексты он неспроста находит адекватным прочитывать прежде всего как поэтические и рассматривать их в перспективе именно литературной традиции. Это никоим образом не упрощение, не обращение к поверхностному слою явления: напротив, для Бибихина это — проникновение в самую природу слова, где бы то ни находило воплощение.

Он уверен в глубоком родстве слова поэтического, философского и метафизического, а следовательно, и религиозного. Как человек, работавший со словом профессионально и чувствовавший его изнутри, Бибихин знал, что говорит, на собственном опыте. Среди современных ему русских поэтов он тоже отбирает для рассмотрения тех, кто это так или иначе чувствует. Поэтому главная героиня его лекций о «новом русском слове» — Ольга Седакова, поэт совершенно одинокостоящий и тогда, и, думаю, теперь; и, как полагает Бибихин, очень мало по существу прочитанный. Говоря о русском и индийском поэтическом слове, он обозначает — и соединяет — две если и не крайние, то, во всяком случае, далеко отстоящие друг от друга точки одной традиции. Той, для которой «тема поэзии — святое » в смысле «здравое, целое, спасенное». Основа мира.