весь в грязи и в крови, и так уже поняли, что я в эту звездную ночь встретился со сверъестественным существом. Некое чудовищное божество, стерегущее границу, помешало бегству, о котором я по глупости возмечтал. Имя у него определенно было, но вскоре я понял, что мне посчастливилось. Если б я услышал это имя от какого-нибудь местного колдуна и назвал его вслух, гнилостная пасть чудовища тут же пожрала бы меня.
Я не дал Тиреку погасить костер на ночь, да он и сам не особо рвался. Мы уселись плечом к плечу, спиной к ограждавшим его горячим камням и всю ночь подкладывали в огонь дрова, до которых могли дотянуться. Тирек предложил было сторожить по очереди, но мы не стали – это не спасло бы нас от чудовища. Я задремывал и просыпался, когда кто-то из них на меня валился. Наконец взошло солнце, и мы поднялись один за другим, застывшие и разбитые, чувствуя себя так, будто вовсе не спали.
Наша повозка осталась в целости, и в лагере, не считая опавших листьев, ничего не переменилось.
Мы уцелели.
Я, как всегда по утрам, сунул свою изодранную руку в повозку и достал из-под кошелька карту.
Чибис испустил свою пронзительную трель, перекрыв шум реки.
– Думаю, мы повидали все, что касалось Белхэма, – сказал я. Арли повернулся ко мне, Тирек перестал обтирать меч от росы. – Я видел, где он умер, где он родился, где он работал на протяжении своей жизни, и узнал о нем более чем достаточно. Пора возвращаться в Колхари.
Проехав немного на север, мы по обоюдному согласию остановились под какой-то скалой, достали одеяла и проспали несколько часов, наверстывая упущенное. Потом покормили мулов, поели сами, снова пустились в путь и на закате разбили лагерь.
Чудовища существуют.
9.8.2.1. Что из фэнтези и научной фантастики послужило моделями для моей серии (которая относится все же не к научной фантастике, а к жанру меча и колдовства)? «Венера плюс икс» Старджона, «Женоподобный мужчина» Расс, «Галактики» Мальцберга, «334» Диша, «Птица смерти» Эллисона…
В какой степени их проблемы совпадают с моими?
В чем, что еще важнее, специфические различия?
И насколько я в этот самый момент верю в чудовищную специфичность собственных решений?
9.8.3. Мост Утраченных Желаний не из числа моих любимых мест в городе (повествует Мастер). Меня смущает его любострастный дух. Мои друзья, не чуждые плотских желаний, говорят, что это происходит от слишкого острого чувства жизни на этом мосту, всего лишь на волосок отстоящего от животных порывов.
Это полнейший вздор.
Жизнь торжествует, когда мужчина и женщина содержат своими трудами ребенка или престарелого родителя, когда заботятся о друзьях. Не вижу никакого торжества в том, что порочная пятнадцатилетняя девица или голодающая юная варварка продаются на четверть часа портовому грузчику с таким количеством пива в брюхе, что назавтра он эту девчонку и не узнает; в том, что девушка после их краткого соития принимает ядовитые зелья, опасаясь зачать.
А во времена карнавала мое беспокойство, столь сильное на мосту (торжество жизни? Скорей уж уныние, удовлетворения там уж точно не чувствуется), распространяется и на соседние с ним кварталы. Мост в это время наполняется людьми, которые обычно туда не ходят, отчего острота жизни, или уныние, или, скажем уж прямо, похоть чувствуются не столь сильно, и переход через Шпору становится похож на любую другую улицу.
На мосту горели факелы, когда я шел по нему, и со всех сторон слышалось, что здесь только проехал Освободитель.
Идя по Старому Рынку через толпу развеселых гуляк, я думал о своем юношеском путешествии и далеко не впервые задавался вопросом: что, если бы кто-то захотел пройти моим путем, как я сам шел путем Белхэма? Речь не о том, чтобы лет через сто воссоздать всю мою жизнь, но что, если бы кто-то услышал о моем путешествии со всеми ложными прибавлениями – взять хоть мой разговор с родителями – и решил повторить тот единственный год, желая понять, что он для меня значил?
Что, если бы этот некто занялся только моей встречей с чудовищем?
Если расспросил бы моего дядю?
Дядя мог бы сказать, когда примерно я уехал и когда возвратился – хотя, как я заметил, он часто забывает, который это был год.
Что вспомнили бы обо мне родичи, у которых я останавливался?
Крестьяне, которые нам помогли?
Первый, лысый, караванщик?
Последний, рыжий?
Солдаты, бросившие меня?
Арли и Тирек?
Принцесса и крестьянская вдова?
Десять лет назад мне представился случай отчасти это узнать.
Первый школьный год завершился успешно. Весной в начале второго я распустил учеников на полтора месяца по домам, а сам отправился навестить друга, жившего в одном дне езды к западу. За последнее время он нажил себе недурное состояние и помогал общине рабочих-варваров, пересилившихся в его места из столицы. Я гостил у него три дня. Однажды, когда впервые стало по-настоящему жарко, я хотел вздремнуть днем по примеру всего семейства, но не сумел и решил пройтись.
Идя по знойному переулку, я увидел мощно сложенного одноногого варвара с костылем. Такого калеку в Неверионе не часто встретишь, и я сразу вспомнил об Арли. Одноногий, не замечая меня, вошел в кривой, ничем не завешенный дверной проем глинобитной хижины. Устремившись за ним, я очутился в кладовой, где сквозь дырявую крышу проникали солнечные лучи.
«Прости, – сказал я, – ты, часом, не…?»
Человек с костылем, стоя под одним из лучей, хмуро обернулся ко мне. Он казался мне ниже и плотнее моего друга, и лицо у него было шире, и губы толще, и волосы на лбу поредели, а на груди стали гуще и подернулись сединой. Но тут хмурость сменилась ухмылкой, и я увидел, что это Арли!
«Молодой господин! Сколько лет! Ты что тут делаешь? Зачем ко мне пожаловал? Нет, это и впрямь ты!» Он хлопнул меня по плечу, я схватил его за руки, отчего он пошатнулся на своем костыле, и подумал: если я изменился столь же мало, как он, то минувшие годы – больше десяти – были поистине добры к нам.
Арли сказал, что теперь смолит бочки; руки до локтей и нога до колена у него почернели. В этом городе он уже много лет, а сюда зашел что-то взять и куда-то отнести. Он звал меня к себе – выпить и поговорить о былом. Если, конечно, я готов оказать старому другу такую честь… провести часок с убогим калекой…
Он вскинул на плечо мешок – опять-таки вдвое тяжелее, чем