силы недель, назад.
Мы побродили там, опасаясь мародеров или работорговцев, но так больше ничего и не выяснили.
Второе варварское селение сохранилось в целости, но мы все еще видели перед собой картину пожарища – так отраженное в ручье солнце еще долго пляшет перед глазами. Тамошние желтоволосые жители подтверждали, что Белхэм родился у них, произнося его имя так, что возникали сомнения, о нем ли, собственно, речь – но я уже перестал обращать на это внимание. Хорошо, но где именно? Может быть, уцелел его родительский дом? Или живы еще родичи, могущие рассказать о его, бесспорно, примечательном детстве?
Селяне, собрашиеся поглазеть на костыль Арли, копье Тирека и на мой темный лик, отвечали на это смехом. Эта лесная деревня, как и горный городок, где умер Белхэм, тоже с тех пор переехала на новое место.
Откуда же она переехала?
Кто-то показывал в одну сторону, кто-то в другую; старушка, опираясь на палку, говорила, что старая деревня стояла там, щербатый парнишка – что сям: ему дед рассказывал.
Вот и разбери, кто тут прав – если хоть кто-то прав.
В третьей деревне, побольше и побогаче (здесь попадались каменные дома, а частично вымощенную рыночную площадь огораживал деревянный забор), тоже сказали, что Белхэм родился здесь. Родители его, правда, пришли из другой (шестой по счету) деревни, отчего она тоже вздумала присвоть себе эту честь. На вопрос, где же находился их дом, меня после долгих варварских словопрений проводили к старцу с подобием тюрбана на голове – он-де приведет куда надо.
Мы со старцем тронулись в путь, остальные на почтительном расстоянии шли за нами.
Старец долго молчал, и я боялся, что Арли с Тиреком соскучатся и начнут шутковать. При некотором уважении к моим розыскам долго удерживаться они не могли, особенно если валять дурака принимался кто-то один. Но тут старик подал голос.
«Вы вот что поймите: тут все дома, будь они глинобитные или каменные, стоят не более двадцати пяти лет – тебе ведь как раз столько, парень? – Тирек кивнул. – То работорговцы придут и порушат всё, то солдаты. У деревень жизнь недолгая. Мальчонкой я, помню, думал, что между работорговцами и императорскими солдатами разницы нет: те же стальные мечи, те же кожаные латы, – он покосился на Тирека, – то же зло творят. Одни разве что пленных брали, а другие резали всех подряд. Белхэм? Да, слыхал я, будто бы он здесь родился, но во всех южных деревнях говорят то же самое – даже если им меньше лет, чем самому молодому из вас. – Теперь он смотрел на Арли, и я возгордился, что кажусь таким взрослым. – Нам тут особо похвастаться нечем, благородный наш гостюшка, – оно и неудивительно, что все хотят отличиться».
В двух оставшихся деревнях мы и того не услышали. Раньше я не мог представить, что в месте смерти Белхэма когда-то существовала гостиница, теперь же – хотя ни Арли, ни Тиреку этого не сказал – не мог вообразить, откуда у варварского мальчика в этой убогой среде мог взяться интерес к цифрам, кругам, треугольникам, рычагам, разрушению скал, движению воды и ветров. Быть может, он посещал помещичьи усадьбы? Но местная знать, судя по домам, где мы останавливались, была не намного просвещенней своих крестьян, хотя и властвовала над ними. Теперь, правда, я рассматривал этот недостаток воображения как собственный изъян: кто я такой в сравнении с гениальным Белхэмом?
Впрочем, невзирая на все мои недостатки и новообретенные навыки, я пришел к выводу, что рождение Белхэма еще более расплывчато и менее достоверно, чем его смерть. Городок, где он умер, был, по крайней мере, один и подходил под обстоятельства его смерти, но эти пять варварских деревушек чем-то да отличались одна от другой – как и те хижины, что встречались мне в горах, в лесах и в пустыне: у каждой имелись свои особенности. Белхэм, родившись в одной из них, обрел талант вычислять и строить из камня, я же, побывав здесь, даже его жизнь не мог воссоздать.
Объехав их все, мы, как я уже говорил, сидели втроем в лесу у костра и собирались ложиться спать. На ужин я приготовил кролика и какие-то мелкие дикие клубни. Тирек не захотел сыграть в кости с Арли, и тот вглядывался во мрак, где ему не иначе мерещилась нечисть, о которой наряду с травами рассказывала ему старая знахарка. Что, если бы «моего солдата» или «моего слугу» попросили рассказать о последнем прожитом нами часе? Спросили бы, что мы ели, как располагали устроиться на ночлег? Насколько сильно отличались бы их рассказы от моего? И как я могу надеяться рассказать подлинную историю Белхэма, не совпадая с ним ни во времени, ни в пространстве?
Старыми торговыми знаками можно было написать «я видел…», «она была…», «он сделал то-то и то-то…», но написать «я, кажется, видел нечто похожее на…» или «некто, быть может, побывал близ места, напоминающего…» или «некто, возможно, был тем же лицом, что и…», представлялось затруднительным или совсем невозможным. Однако историю Белхэма я только так и мог написать. Письменная речь гораздо точнее устной. Неведомый гений с Ульвен позволил нам передавать на письме все неточности устного слова, но я в ту пору не обладал инструментом такого рода; между точностью и неточностью лежала неодолимая пропасть, и ни Белхэм со своей стороны, ни – как мне стало наконец ясно – я со своей не могли навести через нее мост. О чем я подумал, осознав это тогда, у костра?
Помните мой тайный замысел?
Пока я размышлял о том, как время и пространство разрушили построенный мной порядок, ко мне вернулось желание вырваться из стеснявших меня границ.
Я не мог поделиться со своими двумя друзьями крушением своих планов, и это значило, что из друзей они превращались в бремя, которое я больше не мог нести. Тирек, хоть и обозвал меня когда-то глупым мальчишкой, полагал, без сомнения, что я распоряжаюсь, по крайней мере, собранными мной сведениями – Арли же при каждой противоречивой находке попросту думал, что это самое я и искал.
Я же не нашел ничего, кроме кучи строений, дорог и скал, одни из которых отыскались в ожидаемых местах, а другие нет.
Не в силах сказать об этом моим товарищам из страха потерять ту толику уважения, какой пользовался у них, я жаждал от них избавиться. Это желание неизменно возвращалась ко мне при мысли о горах, лесах и пустынях собственного невежества. Но именно у того костра я почувствовал, что