Тишина… Лежу на пушистых шкурах, словно внутри магического кристалла. Приподнял соседний полог: Тальвавтын спокойно спит — видно, легче ему стало…
В очаге тлеют угли, не давая остыть закопченному чайнику. Выбираюсь из яранги. Ярко светит солнце, ни единого облачка. Синие сопки теснят долину. Вдали голубым шатром вздымается вершина с каменным “чемоданом”.
Вокруг молчаливо толпятся яранги с опущенными рэтэмами — стойбище еще спит. Лишь у одинокой яранги, на отлете, около раскрытого входа сидит человек. Мне показалось, что на коленях он держит винчестер.
В пяти шагах от шатра Тальвавтына стремительно течет речка — серебрится на солнце, играет струями. Захватив полотенце, сбрасываю ковбойку, умываюсь до пояса. В светлой глуби мелькает пятнистыми боками форель.
Омовение холодной водой и мирная картина спящего стойбища вернули оптимистическое настроение.
В яранге все по-прежнему — старухи нет, Тальвавтын мирно спит. Подвязываю ремешками полог к шестам — пусть старик дышит свежим воздухом. Расположился на шкурах как дома — вытащил заветную тетрадь, записываю впечатления минувшего дня. Может быть, эти записи когда-нибудь пригодятся?
Снаружи послышались нетвердые шаги, кряхтение, хруст сбрасываемого хвороста. Согнувшись, в ярангу вошла незнакомая старушка.
Истертый керкер[11] мягкими складками облегал ее сухонькую фигурку. Замшевый капор, откинутый на спину, освобождал черные, без признака седины волосы, завязанные ремешком в тощий пучок. Морщинистое лицо гостьи светилось душевной теплотой и старческой мудростью.
Не решаясь зайти в ярангу, она присела на корточки у самого входа и, добродушно щурясь, с любопытством разглядывала меня слезящимися глазами.
Поздоровавшись по-чукотски, я спросил старушку:
— Кто ты?
Озираясь, она тихо ответила:
— Бабушка Вааль…
— Илья у тебя спал?
Она кивнула:
— Кайво[12]. Хороший старик, много о тебе рассказывал, очень устал — спит долго.
Словно тень затуманила ее доброе лицо. Тревожно взглянув на спящего Тальвавтына, она прошептала:
— Вельвель еще у нас спал — так велел Экельхут. Теперь сидит у яранги с ружьем…
Бабушка Вааль испуганно умолкла. Кто-то шел к яранге и что-то бормотал. Я узнал голос старухи Тальвавтына. Она вошла в ярангу, подозрительно покосилась на гостью и резко сказала ей несколько непонятных слов.
Вааль сжалась в комочек, поспешно выбралась из яранги и принялась ломать хворост. Вскоре она вернулась с охапкой наломанных сучьев и стала разжигать потухающий костер. Старуха с ворчанием подвинула к огню клюшку с чайником.
Я продолжал как ни в чем не бывало писать дневник: “Кой черт принес Вельвеля ночевать к бабушке Вааль? Зачем он торчит с винчестером у яранги, где спит Илья?” Это была последняя запись в моем дневнике…
Старуха поставила на чайный столик блюдо с ломтями вяленого мяса. Налила чай в новенькие фарфоровые чашки. Сунула одну бабушке Вааль, скромно примостившейся у порога.
Вдруг в ярангу вошел Экельхут — хмурый и насупленный. Молча он сел у столика. Старуха подала ему чай. Мне захотелось восстановить дипломатические отношения с шаманом, загладить вчерашнюю грубость.
— Экельхут, — примирительно сказал я, — пусть ваши охотники убьют медведя. Ты правильно вчера говорил: медвежьим жиром бока Тальвавтыну надо мазать, чай с жиром пить. Хороший твой совет.
В глазах шамана мелькнули искорки.
— Духи мне это вчера шептали. Завтра убьем медведя. Только сухой он весной — долго топить жир надо.
Поддерживая завязавшийся разговор, спрашиваю: почему в летнем стойбище так много яранг?
Экельхут внимательно и остро взглянул из-под насупленных бровей.
— Женщины, дети тут живут, еще старшины. Мужчины пошли за оленями с легкими пологами.
Странно… Чукчи-оленеводы исстари избегали пасти оленей без семей. Только особые обстоятельства могли изменить установившуюся веками привычку. Я подумал, что причиной этого была болезнь Тальвавтына.
Но Экельхут заметил, что наступают важные события и люди Пустолежащей земли собрались вместе для необходимых решений. Заявление шамана удивило меня.
— Скажи, Экельхут, какие важные события заставили собраться ваших людей в такое неподходящее время?
Экельхут нахмурился.
— Ты чужеземец и не должен знать об этих событиях… пока они не наступят, — загадочно усмехнулся он.
Искренний ответ Экельхута поставил меня в тупик. Молчаливо пьем чай, закусывая вяленым мясом.
“Какие важные события имел в виду Экельхут? Что опять грозит Пустолежащей земле?”
Шаман тянул и тянул с блюдца горячий чай, словно не замечая моего недоумения. Но я отлично видел, что хитрец притворяется. Я не стал больше задавать вопросов, не касаясь, по тундровому обычаю, главной, интересующей меня темы.
Тут проснулся Тальвавтын и попросил пить. Старуха поспешно налила ему крепкого чаю.
— Хорошо, Вадим, лечил меня, — сказал Тальвавтын, — совсем бок не болит.
— Лежать тебе еще надо. Медвежатину есть, жиром грудь мазать.
Я протянул Тальвавтыну градусник, и старик покорно сунул его под мышку.
— Завтра медведя убьем, — сказал Экельхут. И, обратившись ко мне, спросил: — Скажи, долго ли будет болеть Тальвавтын?
— Дней пять еще…
Разговор продолжался. Я спросил его, где Рыжий Чукча. Шаман сдвинул густые брови и спокойно ответил, что Рыжий Чукча ушел в стадо и вернется через двое суток. Не отставая от Экельхута, я спросил, кто Рыжий Чукча и откуда он явился в Пустолежащую землю.
Нахмурившись, шаман неохотно ответил, что гость пришел из Воег и что он сын богатого корякского оленевода. Словно избегая дальнейших расспросов, Экельхут быстро допил чай, перевернул чашку и поднялся, бросив на ходу:
— Пошел я, старшины ждут в моей яранге…
Тальвавтын сосредоточенно пил чай, осторожно прижимая свободной рукой градусник.
— Плохой человек Рыжий, — вдруг зло проговорил он по-русски, — совсем чужой…
Слова больного изумили меня. Но я, не сморгнув, взял у него градусник. Температура резко упала.
— 37,2! Отлично, на поправку пошел, старина!
Я дал ему порцию сульфазола, положил перед ним ломти вяленого мяса. Это был местный деликатес — мясо горного барана, отличавшееся особой питательностью.
Как хотелось возобновить откровенный разговор о Рыжем Чукче! Но Тальвавтын, словно спохватившись, замолчал. Он с аппетитом съел вяленое мясо и попросил старуху сварить оленины. Бледное лицо его оживилось, покрылось едва заметным румянцем.