Я сказал об этом приятелю. Гырюлькай одобрительно кивнул. Но Костя возмутился:
— Заманивает, старый хрыч, а ты опять лезешь, как заяц в петлю!
Не унималась и Геутваль:
— Рыжий очень плохой человек, как пойдешь с ним?! Возьми меня с собой.
— А тебе и подавно нельзя показываться в стойбище Тальвавтына. Пойду вместе с Ильей. А ты с Костей беречь табун останешься.
— Правильно, Вадим, вдвоем ходить надо, так будет хорошо, — выколачивая трубку, проговорил Илья.
Пока гость отсыпался, мы с Костей и Геутваль, захватив сетку, пошли на речку ловить рыбу. Подходящее место было километрах в двух от стойбища, у подножия крутой сопки.
Река ветвилась тут на протоки, образуя тихие заводи. В прозрачной воде, на фоне голубоватой гальки, сходились густыми стаями черноспинные рыбины. За полчаса мы наловили с полсотни отличных хариусов.
Геутваль разожгла костер, быстро очистила несколько рыб, завернула каждую в листы из старого журнала и положила на раскаленные угли. Сидим вокруг догорающего костра, любуемся игрой пламени. Галька теплая — нагрета солнцем. Долина, распахнувшись голубыми воротами, наполнена светом, дышит миром и спокойствием.
“Куда опять влечет меня погоня за необычайным? Влечет из этой тихой, прекрасной долины, от верных друзей и мирного очага?”
— Как будто в бурях есть покой… — вздохнул Костя, словно разгадав мои мысли.
— Не сердись, старина, мне хочется сдвинуть горы!
— Да уж понимаю… а мне, по-твоему, не хочется?!
— Ну нельзя же тебе идти к Тальвавтыну! Понимаешь? Потасовка у вас будет вместо лечения…
Геутваль хлопотала у костра, молчаливая и печальная. Она решительно откинула волосы и сказала:
— Пусть Илья винтовку возьмет, весной без ружья не ходят, на сендуке[7] медведей голодных много.
Оружия я брать не собирался. Но доводы Геутваль были вразумительны. Появление в Главном стойбище Ильи с винтовкой п такое время не вызовет нареканий. Да и огорчать Геутваль не хотелось. Я кивнул:
— Ладно, пусть так…
— И патронов побольше прихватите, — вставил Костя, — может быть, удирать от чертей придется.
Чай в кружках закипел. Бумага обуглилась — рыба на угольях испеклась. Сидим у костра, уплетаем необыкновенно вкусных свежеиспеченных хариусов. Как хорошо нам втроем среди диких сопок, в солнечной долине, вдали от цивилизованного мира!
Геутваль по-своему выразила охватившие нас чувства. Она взяла наши руки, соединила в своей ладони, запачканной копотью костра, посыпала три скрещенные руки горячей золой и сказала, что этот обычай ее сородичи переняли от последних юкагирских племен, обитавших в верховьях Анюя. Вероятно, и наши далекие дикие предки соединяли огнем верную, нерушимую дружбу.
Я привлек Геутваль и погладил ее рассыпавшиеся черные волосы. Особенно был тронут Костя. Осторожно он взял своими ручищами испачканную ручку Геутваль и нерешительно поцеловал. Это было удивительно: приятель никогда не отличался сентиментальностью. Он смутился и покраснел.
— Дьяволенок… — пробормотал он.
Дьяволенок между тем лукаво поглядывал на двух смятенных закаленных бродяг своими черными, удлиненными глазищами.
Долго мы сидели у костра, обсуждая детали предстоящего похода. Договорились о контрольном сроке — две недели. Если после этого мы с Ильей не вернемся, Костя отправится на выручку.
Геутваль немного успокоилась.
— Вадим, — сказала она, — если ты не придешь, я тоже с Костей пойду тебя искать…
На этом наш разговор у костра окончился. Мы еще раз закинули сеть и с полным уловом пошли к лагерю.
Рыжий Чукча спал. Геутваль сдала хариусов неутомимой Эйгели, опустила в яранге большой летний полог. Утомленные дежурством и треволнениями беспокойного дня, мы уснули мертвым сном…
Рано утром, когда солнце вышло из-за гор, Гырюлькай разбудил всех, и мы сели за прощальный завтрак. Походные котомки наши были собраны. Костя уложил в мой мешок небольшую медицинскую аптечку, где главным лекарством был сульфазол и горчичники. Илья вычистил и приготовил свою длинноствольную берданку.
Собрались вокруг чайного столика, уничтожаем сваренных хариусов. На столике стоят блюда, полные оленины, сырого костного мозга, и наши деликатесы: банки с консервированными фруктами и сгущенным молоком, груды печенья и конфет.
Проводы получились торжественными и… грустными.
Геутваль сидит печальная, не поднимая глаз. Костя, о чем-то задумавшись, молча потягивает из своей большой кружки чай. Гырюлькай и Илья тоже неразговорчивы. Меня охватила тоска. Как будто все мы предчувствовали надвигающуюся грозу.
Только Рыжий Чукча был необычайно оживлен. Лицо его раскраснелось, глаза блестели. Ранавнаут разливала чай. Ее тонкие руки едва удерживали здоровенный медный чайник. Но она старалась лить в чашки до краев. Так полагалось отправляющимся в дальний путь.
Рыжий Чукча протянул свою чашку, он сидел поодаль от молодой женщины. Ранавнаут поспешно подняла чайник и, стараясь налить полную чашку, случайно плеснула кипятком на руку гостя.
— Damn it all! — воскликнул он, отдернув руку.
Ранавнаут испуганно вскрикнула. Чай расплескался из чашки. Гость как ни в чем не бывало вытер ладонью обожженное место и, усмехнувшись, сказал по-чукотски:
— Нельзя так стараться…
Мы с Костей удивленно переглянулись. Рыжий Чукча выругался на чистейшем английском языке. Я знал английский. Damn it all означало: черт побери!
Прощаясь и тиская меня в могучих объятиях, Костя прошептал:
— Берегись, смотри в оба за рыжей бестией.
— Не тревожься, старина, ведь он с Корякского побережья, а там еще помнят язык американских китобоев.
Но смутная тревога невольно закралась в мою душу…
ЭКЕЛЬХУТ
Трое суток пробираемся по каменистым тропам снежных баранов, напрямик пересекая пустынную горную страну. Сверху узнаем долины, где прокладывали с Федорычем путь стаду, взрыхляя стальными ножами снегопаха мертвый, обледенелый панцирь.
Теперь эти долины, освобожденные от снегов, согретые солнцем, цветут яркой зеленью и больше не пугают своей безжизненной пустотой. Иногда спускаемся вниз и находим кострища прежних наших стоянок. Идем, почти не останавливаясь, не смыкая глаз…
На третьи сутки увидели вдали знакомую вершину, увенчанную каменным чемоданом. Снова вступили в пределы Пустолежащей земли.
Рыжий Чукча повеселел, глаза его заблестели.
— Стойбище Тальвавтына близко, — сказал он тихо и вкрадчиво, — конец твоего пути!