лишь роскошную череду порталов, у которой выстроились цепью вооружённые люди. Это была самая слабая стальная цепь на свете телесном. У кого-то из них текли по лицу слезы, у одного парня деревянный щит отстукивал дрожь по булыжнику – всюду были страх и бессилие, хотя ничего толком не происходило, как могло показаться бы человечьему глазу. Но Рофомм видел, как бьются о них волны тумана, словно гнусное море о соляные скалы, раз за разом растворяя их твердь яростью своей. Тысячи пастей хватали людей за ноги и локти, чёрные рога таранами били их в животы, руки и лапы – бесконечные, тысячепалые – оглаживали их лица. Плащи и щиты расступались, когда медики выводили из здания очередного одержимого, и снова смыкали цепь.
Рофомм взглянул на жену и после согласного взмаха ресниц вытащил дальнозоркую трубу. Женщина не отпускала его руку, ввинчиваясь в его сущность своей всемирной любовью, и они стали единым разумом в своём поиске, и поэтому там, где не было ничего, Эдта видела любимого, что стоял рядом с ней посреди бушующей мглы.
Искажённые лица вопили смертельную оду двоим своим главным слушателям. Смерчами они крутились, хлопая её юбкой, раздувая полы его кафтана. Гигантская сольпужья лапа царапнула её по животу, и Эдта отшатнулась, шипя материнской яростью. Рофомм в ужасе смотрел на свои руки, а волосы его горели, и лицо покрывалось ожогами. Тварь, вылетевшая из клубка рук, носов и пастей, приблизилась к его глазам чудовищным зеркалом, отражая то лицо, какого у него никогда не было в этой жизни, – сплошной ожог цвета сырого мяса. Рофомм вскрикнул и взмахнул рукавом, и морок рассыпался многоголосным смехом. Пустота преобразилась тысячами мелких зубастых ртов, и те ринулись на него с голодным клацаньем.
Эдта закрыла лицо руками – на неё смотрели бесконечные глаза всех цветов и разрезов, они облепили чудовищную голову с проплешинами, сереющими на гниющем черепе, а длинная шея поскрипывала на острых позвонках, она окружала Эдту удушающим объятием. Насквозь вижу.
Сквозь. Эдта отстранилась, заслоняя живот, и теперь смотрела прямо в огромный глаз, сплошное глазное яблоко, что червилось серыми сосудами. Слизь капала на неё зловонными слезами, глаз стекал, заключая её в скользкий кокон.
Мерзость заливалась в кричащий рот, женщина захлёбывалась в отвращении. Она упала на колени, которых у неё не было, царапая своё горло, а рядом дёргалась опалённая ладонь её мужа, который полз к ней, рассекая небытие.
Не перечить. Грязь. Туман вихрился шеями-кнутами, булькал нарывами обволакивающей кожи, туман приготовился их уничтожить. Эдта последним рывком повернула голову и посмотрела на Рофомма. Плоть стекала с его черепа, а кости терзали крохотные пасти. Она открыла рот, но не смогла сказать ни одной мысли – в чреве её копошились щупальца, не имеющие начала.
И лишь руку свою смогла она протянуть к руке любимого, но не было у них рук, они оба растворялись живьём. Кожа и мышцы на её ладони серели и опадали, а туманные черви жрали падаль души её. И горела сущность шеф-душевника, и пепел от него развеивало дыхание чудовищных глоток. Не смеете.
Она растворится, и даже если тело её останется жить, то душа долго не протянет, и тело скончается следом за отмершим органом. И тело сына в чреве её умрёт следом за ней, даже не растворившись ничем, потому что не жил он ещё никогда на свете телесном.
– Я готова, – из последних сил прошептала она. – Готова. Забирайте. Потрошите.
Недействительность вокруг вдруг начала теплеть, где-то там тело её потело и кашляло, а Эдта лишь сжимала мертвеющие руки своего мужа. Она не знала, почему туман стал так горяч, отчего послышались вокруг вопли нечеловеческой боли, потому что были они там, где нет больше никаких людей, лишь тьма, что когда-то их одушевляла.
Внутри неё крутился эмбрион, полный огня, он изрыгал его в нездешний мир, не давая тьме приблизиться к вместилищу его жизни, не давая растворить живьём его мать. Ведь он только что приобрёл свой пол, и теперь он будет делать с огнём что захочет. И никому не позволит тронуть маму. И ничему.
Воздух кругом загорелся. Вспыхивали огоньки там, где бесновались туманные клубы. Полицейские ринулись прочь, наплевав на цепочку. На них горели фуражки и полы плащей, они загорались мелкими точками и быстро затухали, словно кто-то бросался в них спичками. Люди во врачебных и фельдшерских рубахах бежали следом за ними, спасаясь от вспышек в шипящем воздухе.
Следом за одним радиусом и весь Циркуляр засверкал оранжевыми огоньками. Они отрезвляюще свистели, сжигая туманные спирали над домами и над рекой, а люди в заточении своих побледневших квартирок – кто на табуретке у свежей петли, кто с лезвием у запястья – вскрикивали, будто пробудившись от кошмара. Горожане выбегали на радиусы – полуголые, одичавшие, но все как один ожившими, полными глазами глядели на самовольный фейерверк сгорающей тьмы.
На булыжнике, раскинув руки, лежали судорожно вздыхающие в бессознании мужчина и женщина. Прибор, напоминающий подзорную трубу, откатился куда-то к сливам у бордюров, он упал уже давно. Женщина одной рукой словно пыталась дотянуться до своего живота, юбка у неё почернела от крови. Мужчина болезненно вцепился в её рукав, из слёзных протоков текла кровь. Она же сочилась из их носов, вздуваясь тонкими пузырями живого, упорного дыхания, которое было у них одно на двоих.
* * *
Альманах Буквального Сопротивления с каждым выпуском менял своё название. До Акка он дошёл лишь на пятый номер, звался он «Марши в пустоту». Шорл Дирлис, укрывшись за живой изгородью, перелистывал страницы под нескладные звуки черновой мелодии: жена корпела над нотной тетрадью – она пыталась вписать код в пьеску. Подопытным должен был стать Шкот, водосвинка покойной четы Ребус, которая по завещанию отходила Тейле Пелее, но по причине смерти последней наследники распорядились отдать тварь Шорлу. Он не возражал, держать дома водосвинку было престижно, он даже не поскупился вырыть для неё бассейн.
Авторы альманаха много писали того, о чем отныне молчали прижатые к дулу газеты. О странных перестановках в администрациях агломераций. Или, например, что теперь есть тайная полиция, как в Доминионе. Как в Доминионе, высокопоставленные чиновники стали ходить с телохранителями, а Префект так и вовсе ездит с почётным эскортом – так делают только там, где боятся собственного народа. Или что генерал Серебряной Черты сбежал с кучей подчинённых. Армия и впрямь разбегалась, особенно на юге. На севере они не имели права этого делать, они не сбегут, пока не вычистят Акк и его Окружние земли.
Скрипнула калитка, послышались голоса и лошадиное ржание, а затем мажордом привёл к хозяину двоих мужчин. Одного – друга