— А что вы считаете большим, что — меньшим? — очень заинтересованно спросила Надя.
— Войну я считаю большим, — вот что-с, — серьезно сказал он. — А вам как кажется?
— Мне?.. Позвольте мне над этим подумать…
В первый раз в жизни поставила такой вопрос себе самой Надя, хотя и обратилась с ним к художнику, и ей представилось, что никто никогда такого вопроса не ставил, — по крайней мере, она не встречалась еще нигде с таким вопросом: что более вечно, что более значительно, что вообще больше, как явление, — революция или война?
— Ну что же, думайте… Чаю, может быть, хотите? Без чаю жарко в такую погоду думать, — сказал Сыромолотов без всякого особенного нажима на последние слова, но слова эти подстегнули Надю, и она ответила быстро и несколько даже запальчиво:
— Война что может сделать? Только перекроить границы между государствами, и больше ничего, а революция, если только она удастся, переделать может всю жизнь так, что никаких войн нигде не начнется — вот вам!
— Так что, по-вашему, демонстрация с флагами…
— Гораздо значительнее всяких войн между разными там державами, — перебила и закончила Надя.
— Вы, кажется, сказали, Надя, «если удастся»? — спросил Сыромолотов. — А где же и когда революции удавались?
— Вот тебе раз, — «где удавались»! — удивилась Надя. — А великую французскую революцию забыли?
— Нет-с, не забыл, а только помню и то, что очень скоро закончилась она Наполеоном и новой империей. А таких революций, чтобы они уничтожили войны хотя бы на двадцать, на десять лет, я что-то не знаю, простите мне мое невежество.
— Таких революций?.. — Надя добросовестно подумала с четверть минуты и сказала: — Я могу справиться дома насчет таких революций, но это совсем не так важно, если даже их и не было: не было, но должно быть, вот и все. Радия тоже не было, пока его не открыли Кюри. Жизнь идет вперед, а не назад.
— Гм, гм… Радикалка же вы, Надя! Можно сказать, просто смотреть приятно, — без малейшей тени насмешки проговорил Сыромолотов. — Выходит, знаете ли, что? Что вы не только помогли зародиться этой картине (он показал на холст), а еще ее и спасаете, — вот что! Я бы ее, может быть, и бросил, но теперь, после такого вашего заступничества за нее, пожалуй, не брошу.
— Только «пожалуй»? — обиженно подхватила Надя.
— Ну, вот тебе на!.. А как же я должен был сказать, по-вашему?
— Вообще и ни за что не бросите, вот как! — решительным тоном отчеканила Надя и поглядела на него так, как будто имела какое-то даже право потребовать, чтобы он не бросал этой картины.
— Да, вот видите, как получилось, — точно не ей даже, а с самим собой говоря, сказал Сыромолотов. — Бывают, значит, возможны иногда такие случаи в жизни, когда ты колеблешься, а тебя непременно желает поддержать ребенок, очень мало понимающий в искусстве, чтобы не сказать — совершенно ничего не понимающий… Значит, я все-таки в чем-то таком не прав, — вот к какому я выводу прихожу… А что касается картины этой, то ее-то уж во всяком случае не брошу.
Это вышло у Нади совершенно непроизвольно, а, может быть, просто потому, что он назвал ее ребенком: она схватила обеими руками его правую руку, приблизила лицо к его лицу и спросила торопливо, совсем по-ребячьи:
— Даете, даете слово, что не бросите?
— Да ведь сказал уже, — притворно хмурясь, ответил Сыромолотов.
— Ну, хорошо, я верю… А когда кончите, мне ее покажете?
— Кому другому, может быть, и не покажу, а вам, Надя, во всяком случае, и притом первой, — серьезно сказал Сыромолотов и так же, как это у него вышло в первый раз, когда она увидела «Майское утро», по-отечески поцеловал ее в лоб.
II
В этот же день вечером, когда стемнело в доме настолько, что нельзя уже было писать красками, Сыромолотов неожиданно, выйдя немного пройтись по своей улице, встретил сына.
На улице было сумеречно, но не настолько, чтобы два человека исключительной телесной мощи — отец и сын, хотя бы и довольно давно не говорившие друг с другом и не писавшие друг другу писем, — могли разойтись, притворясь, что не узнали друг друга.
Прошло уже несколько месяцев, как они не виделись, но, неожиданно столкнувшись почти грудь с грудью, Сыромолотов-отец остановился; Сыромолотов-сын остановился тоже.
Они не поздоровались друг с другом, не подали рук друг другу. Только отец коротко спросил сына:
— Откуда?
— Из Риги, — ответил сын.
— А-а, у этой, у своей, был, у циркачки?
— Между прочим, и у нее тоже, — рокочущим голосом сказал сын, более высокий, чем отец, и заметно более широкий в плечах, хотя еще молодой на лицо, моложе двадцати пяти лет.
— Как ее? Шютц, Шульц? Эльза?
— Шитц Эмма, — поправил отца сын.
— Выступал там, в цирке? — спросил отец, глядя исподлобья.
— Между прочим… Однако и выставку своих картин там сделал…
— Ого! Выставку картин… которых нет…
— Набралось все-таки на целый зал.
— Что-то не слышно было об этой выставке. Где о ней писали в газетах? — строго спросил отец.
— В Риге в одной газете была статейка… А в петербургских, в московских, разумеется, и быть ничего не могло.
— Так-с. Выставка, значит… А сюда зачем?
— Приехал дом свой продать.
— А-а, вот как! И потом опять туда, в Ригу?
— Едва ли удастся, если бы и хотел.
— Что так? Почему может не удаться?
— Как же так «почему»? Я хотя и белобилетник, но ведь отца не кормлю, — пробасил сын.
— Еще бы я тебе позволил себя кормить! Хорошо и то, что хоть сам себя кормишь, у меня не просишь… Но все-таки, при чем тут белобилетники?
— Услышать пришлось в Петербурге, что будто бы будут брать и нас в ополчение.
— Вот ка-ак! Ополчение брать? На моей памяти никогда не бывало, — встревоженным уже голосом сказал отец, а сын добавил:
— И запас, и ополчение — все силы сразу… Говорят, война ожидается такая, какой еще не видали.
— Это в Петербурге так говорят?
— В Петербурге.
— Там должны знать, я думаю: там двор и все власти.
— Ну еще бы. Там — всё.
— А мы тут сидим и только еще гадаем на ромашке: будет — не будет. Значит, непременно?
— Вернее верного.
— Гм, да. Вот это — новость… Ты когда же, впрочем, приехал?
— Только что. Час назад с поезда.
— Куда же идешь на ночь глядя?
— Хотел к нотариусу зайти, через которого дом покупал, — не найдет ли покупателя за ту же цену, только бы как можно скорее.
— Той же цены, то есть какую ты сам дал, нотариус тебе не даст, раз дело к спеху.
— Да ведь не он же сам будет покупать.
— Это все равно. Кроме того, сейчас поздно уж по нотариусам ходить.
— Я ведь к нему на квартиру хотел.
— Будет гораздо хуже. Завтра ведь будни, найдешь его в конторе, там и скажешь, — кстати, там народ, комиссионера какого-нибудь найдешь или комиссионер к тебе сам прицепится, что точнее… А к одному комиссионеру еще пять прилипнет, — вот они тебе и найдут покупателя, а нотариусу об этом незачем даже и говорить.
— Комиссионеры — это, пожалуй, так… Я об этом даже и не подумал, — пробасил сын.
— Ну еще бы. Где же тебе об этом думать, — сказал отец.
— В таком случае, я поверну домой…
— Если чаю не пил, можешь зайти, — кивнул на свой дом отец, — там Марья Гавриловна теперь самовар ставит.
— А Марья Гавриловна все еще у тебя? — вместо согласия спросил сын.
— А почему же ей у меня не быть? Она свое дело справляет. Иди, а я еще погуляю минут десять.
Сыромолотов-сын сказал:
— У меня дом пустой сейчас… У нотариуса я думал чаю напиться.
— Ну вот и иди, — сказал отец и двинулся дальше, а сын грузными шагами направился к дому отца.
Конечно, десяти минут Сыромолотов-отец не гулял: он дал только сыну возможность одному, без него, войти в дом, чтобы удивить этим Марью Гавриловну. Он был слишком встревожен тем, что узнал от сына, и потому только дошел до угла своего квартала и тут же повернул домой, откуда выгнал Ваню (так обычно все звали его сына) несколько месяцев назад.
Именно то, что отец никогда не мог понять, что такое делает и зачем делает сын, и было причиной их последней размолвки, как нескольких до того. Однако Алексей Фомич давно уже привык к тому, что у Вани своя жизнь, как у него своя. Никаких особенных отцовских чувств к нему он не питал и раньше, когда жива еще была его жена, мать Вани, а теперь тем более, когда из него вышел не столько художник, сколько борец на цирковой арене, произошло отчуждение, и, может быть, даже отец прошел бы мимо сына, отвернув от него голову, если бы не простое любопытство, откуда именно он приехал.
Минуты через три, войдя к себе, он услышал от Марьи Гавриловны в прихожей таинственный шепот:
— Алексей Фомич, а у нас Иван Алексеич, — только что сейчас вошел, сидит в столовой.