тщетно. Жена Бунбулы, Гулчина, дала обет заколоть ягненка в честь нашей святыни. Кто-то рассказал, будто видели Бунбулу в поезде. Тревога в доме поулеглась.
Единомышленника и поверенного Бунбулы, моего дядю Сулхана, исчезновение друга огорчило сверх меры. Настолько, что он перестал обедать во дворе, под любимым орехом.
— Обижен я на него, обижен! Разве есть у него друг ближе меня? Отчего ж он не поделился со мной, когда задумал уехать? Ну, да ладно, стерплю, лишь бы с миром воротился! — говорил дядя Сулхан Гулчине.
И вместе с домашними Бунбулы искал следы пропавшего, собирая сведения, наказывал почтальону — как только придет письмо, тотчас же, ночью ли, днем ли, хоть с постели вскочи, а беги ко мне, доставь весть…
Гулчина сокрушалась о муже: может, он ночью спит на голых камнях, может, ходит, как нищий, с протянутой рукой, а может, давно его прирезали разбойники, душегубы?
Дядя утешал ее:
— Человек — ума палата, весь свет уму-разуму учил, не поверю, чтоб ему туго пришлось! Да к тому же, известно — дурная весть на коне домой прискачет, а мы, слава богу, еще ничего худого не слышали! Что ж нам прежде времени пугаться? Да кто посмеет село без цирюльника оставить?
Он и в самом деле не мог себе представить, чтобы кто-нибудь решился на такую дерзость!
А в доме у Бунбулы по-прежнему стоял стон и плач: «Ох, беда! Ох, разоренье, погибель наша!» Неизвестность, тревога, горе точили семью.
Двенадцать сыновей и дочерей день-деньской заливались горючими слезами, а жена так все глаза себе выплакала.
Соседки утешали ее, как могли — даже такое решились сказать: «Кому он нужен, твой старый хрыч, кто его захочет отнять?» Нашлись, однако, и злопыхатели, пустили сплетню, будто Бунбула сбежал из дому: надоело с пустоголовой женой возиться да дюжину дармоедов кормить!
Мягкосердечный дядя мой Сулхан совсем сник от тоски — молчит, слова не вымолвит, все думает, думает о беде своего друга…
Помню, был воскресный день… За обедом он от вина отказался: душа, мол, не принимает… А вечером такие разыгрались дела, что он один целый кувшин опорожнил да на радостях пустился плясать «багдадури»!
Что же случилось? А то, что… В тот вечер у нас допоздна возились по хозяйству, пекли и стряпали про запас. Только что достали из тонэ хлебы, мы, детишки, сидели на досках над остывающей печью, нежились в ее нежарком тепле. В горячей золе пеклась молодая картошка. Работник наш Джугура рассказывал нескончаемую сказку о сыне Солнца… И тут вдруг ворвался, точно безумный, к нам во двор любимый сын Бунбулы Батата, в два прыжка взлетел по лестнице на балкон и крикнул дяде Сулхану:
— С вас магарыч! Добрые вести!
Дядя даже зашатался от неожиданности, но справился с собой, удержался на ногах.
Волнуясь и торопясь, мы все побежали к дому Бунбулы.
Цирюльник стоял посреди комнаты, смущенный, в растерзанной одежде. Деревенский староста сердито выговаривал ему:
— Что это за штуки ты затеял в городе вытворять? Кто тебя назначил всеобщим батькой и опекуном? Тоже мне мудрец и указчик — полез в царевы дела путаться! Вот тебя и сдали нам под надзор — смотри, теперь ни шагу отсюда, только посмей! Сиди и грызи свою краюху!
Бунбула стоял с опущенной головой и молчал — только жене сказал, чтобы укрыла его: видно, знобило беднягу, — и спрятался под одеялом с головой. С дядей Сулханом он не вымолвил ни слова, так что тот даже обиделся, — дескать, я из-за него ночей не спал, а он на меня и глядеть не хочет! Теперь уже эта новая обида мучила дядю Сулхана!
Но напрасно сомневался в своем друге дядя Сулхан! Через неделю Бунбула сам явился к нему в тот час, когда дядя сидел за обедом под своим орехом, и поведал обо всех своих злоключениях.
Если коротко пересказать, пропуская все вздохи и охи бедняги цирюльника, то вот какая с ним случилась история.
Сидел он у фазаньего родника. «Окинул я взглядом зеленые наши горы и долы, рощи и виноградники, — и сердце заколотилось, слезы на глаза навернулись: что ж, так и не зеленеть им больше, не цвести, не красоваться? Что ж, значит, суждено им залиться кровью? Как же так можно — погубить всю эту красоту, предать огню урожай, взращенный в поте лица? Нет, скорей, скорей надо вмешаться, поднять весь свет на ноги, надо что-нибудь сделать, пока еще не зашевелилось в океане свирепое чудовище-дракон… Здесь меня никто слушать не хочет — что ж, поеду в город, там живут просвещенные люди, они меня поймут, они пойдут со мной к царю, не откажутся порадеть для такого дела, для дела жизни! Ведь я не для своей семьи стараюсь! Разволновался я, а тут на станции, через дорогу, в колокол зазвонили. Овладело мной желание в город поехать, так и ерзаю на месте — все думаю, может, удастся гибель отвести! Жену я не стал извещать — знал, что не пустят меня домашние. И ты рядом не случился, не с кем было посоветоваться. Очень мне хотелось народу помочь — подступило, приспичило… Как тут подкатил поезд, как я в него сел, как очутился в городе — сам не знаю, не могу рассказать. От радости у меня голова кругом шла.
«Ну, а в Тбилиси я первым делом отправился во дворец, к наместнику, чтобы сказать ему правду напрямик, объявить, что народ не хочет войны! Подошел я к дворцу, остановился у входа… Высыпали оттуда наместниковы холуи — в толчки меня, прогнали пинками: дескать, тебе еще тут чего понадобилось? «Не уйду, — говорю им, — я по государственному делу пришел!» Ну, тут они еще сверх того накостыляли мне по шее. Ушел я оттуда, стал заводить разговор с прохожими на улице. Одного остановил — тот рассмеялся, другой обругал меня, третий закричал: «Сумасшедший!» Мало того, прибежали городовые, схватили меня, раба божьего: кто ты, мол, такой, уж не вражеский ли лазутчик, подосланный к нам, через границу пробравшийся?
«Потащили меня в полицию, продержали взаперти целую неделю. Валялся я на голых досках, не пивши, не евши, таскали меня на допросы — прицепились, как репей, мучали, били, все, какие были у меня гроши, пошли им на взятки… И наконец вытолкали меня, да еще сапогом поддали — беги, мол, не оглядывайся, чтоб твоего духу здесь не было, и не смей нос совать не в свои дела! Чем я их так прогневил? Для общей пользы ведь старался, хотел, чтобы всем лучше было! Зачем же они пинали меня сапогами в самую душу? За что? Неужто никто не понимает, что беда стряслась,