чем целую курицу. Были у него и такие лекарства, за которые он требовал упитанного барана: тайна этих лекарств будто бы восходила к самому легендарному Джалинозу.
Многие крестьяне верили Чампуре-Соломону, и слава его, как врача-целителя, разнеслась далеко за пределы нашей округи.
Впрочем, однажды репутация Чампуры висела на волоске.
Как-то на третий день пасхи бездельник Башхадун, дворянский отпрыск, повеса и пустослов, обратился к Соломону-Чампуре перед всем честным народом, собравшимся на площади перед лавкой, с такими словами:
— Ну-ка, скажи, если ты и в самом деле кладезь премудрости, как заставить осла замолчать, когда он ревет не переставая?
В толпе прыснули. Послышались смешки. Многим было приятно, что лекаря-экимбаша приперли к стене. А иные сами призадумались: в самом деле, разве возможно заставить умолкнуть ревущего осла? Будет себе реветь и голосить, пока не изольет до конца всю печаль своей ослиной души!
Но Соломон не оскорбился и не испугался вопроса Башхадуна. Напротив, в душе он, казалось, даже обрадовался.
И только попросил разрешения отлучиться на несколько минут, сходить домой, — на что ему было объявлено согласие.
Вскоре Соломон вернулся со своей черной книгой. Перелистав ее, он отыскал страницу, заложенную листом сельдерея, я прочел громко и внятно, так, чтобы слышно было всем:
«Если случится, что кто-либо воссядет на осла, а осел при том заревет и будет голосить не умолкая, то вот лекарство от сего. Тот человек пусть принесет масла Ширбахтского или просто чистого топленого и смажет ослу ноздри изнутри. Пока нос у скотины будет умащен сею мазью, она реветь не будет».
Башхадун оторопел. А собравшиеся воздали должное учености Соломона, глубине его знаний.
Однако Башхадун не хотел сдаваться. Он выразил сомнение: а подействует ли на самом деле средство, означенное в Карабадине? Что из того, что о нем написано в книге — быть может, оно на деле не принесет никакой пользы? Побились об заклад — проигравший угощает обедом. И порешили: кто-нибудь, нарочно избранный для этой цели, должен наблюдать за единственным ослом, имеющимся в деревне и принадлежащим крестьянину по имени Талэ, с тем, чтобы когда животное, охваченное тоской, начнет изливать свои жалобы, немедленно испытать лекарство, указанное в Карабадине.
Вся деревня следила за развитием событий. Судьей был избран дьякон Цвериквнетия. Под его наблюдением спор на той же неделе разрешился в пользу Соломона.
Башхадун отдал ему кольцо с бирюзой, память матери — денег у него не водилось, заплатить за обед было нечем, а осрамиться он не пожелал. Сила же и власть Соломона-Чампуры остались непоколебленными.
Словом, Чампура был любителем хлеба-соли, жрецом угощения, знаменитым во всем ущелье. Был предан застольству, чревоугодию, винопитию — но тщательно избегал складчин!
— Пей, смерть у нас под боком сидит! — говорил Чампура сотрапезнику. — Пей, все равно один конец — в пыльную землю сойдем.
— Будем есть, пить, ведь не век же нам под этим небом ходить, любезный ты мой?
К каждой фразе он неизменно добавлял «любезный ты мой» или «иди сюда, поцелуй меня».
— Кушай, кушай! Надо есть, ведь даже муравей ради утробы своей бьется-мается! Возьми-ка себе вот эту куриную гузку, превосходный кусочек, любезный ты мой! — он подносил соседу блюдо с курицей, но тут же, не в силах противиться соблазну, сам первым подхватывал расхваленный им кусок.
— Кушай! Кто не ест — бесполезный человек в гостях, урон столу! Иди сюда, поцелуй меня!
В узком кругу он не отказывался и спеть песню:
Эх, корабль в порту не останется;
Улетит душа — не оглянется…
Не о смерти тужу — любимая,
Как умру, другому достанется.
Или:
Выпьем за того, чье сердце
Бьется с сердцем друга в лад.
За соловушку, чьи песни
В роще заполночь гремят.
За садовника такого,
Что цветку и саду рад,
И за молодца такого.
Что любимой взгляду рад.
Едок Чампура был чинный, разборчивый; совсем не походил на Герену, который поглощал целые котлы хинкали, не разжевывая, или на Хунчалу, которого, будь он жив, сегодня могли бы прозвать «застольным комбайном», или на Гограчу, любившего пошуметь, погалдеть, поорать пьяные песни за столом.
Поглаживая и покручивая усы, говорил кому-нибудь Чампура:
— Люблю тебя, больше ничего не скажу! Ездят на богомолье, чтобы в рай попасть — а не лучше ли устроить добрый пир, людей порадовать?
— Давай-ка, разобьем голову твоему большому квеври, чтобы алая кровь потекла! — предлагал он, устав дожидаться угощения. — Иди сюда, поцелуй меня, мой любезный!
— Что ты, братец, сидишь взаперти? Небось уж и соль у тебя на полках тоскует, плачет! — И, когда его приглашали, благодарил учтиво, а потом добавлял: — Приду, приду, не оттолкну, не выбью у тебя из рук кувшинчика! Покутим так, чтобы вычерпать досуха тот большой квеври в твоем погребе! Иди сюда, поцелуй меня, любезный ты мой!
За столом он любил порядок, старшинство…
— Поставь вино передо мной, хлеба́ и лаваши разложи в ряд, — спокойно говорил он хозяйке.
Мягкосердечный и чувствительный Чампура обращался к хозяину:
— Спусти-ка мне в чашу струю из твоего бурдючка, любезный мой! Люблю, когда вино в чаше алым пламенем горит, на душе светлее становится!
— Налей мне, эй, виночерпий, чашник, винный казначей, почтенный человек! Кому же пить вино, как не мне? Лучше меня этого никто не умеет! — и если был доволен приемом или вино ему казалось очень уж хорошим, то, поставив на стол пустую чашу, говорил с улыбающимся лицом: — Что за вино! Солнечный жар в нем, право! Счастья и радости всему роду твоего отца!
— Благословенно лоно твоей матери! — обращался он к хозяину.
Одна была забота у Чампуры — поесть и выпить в тишине, в уюте. Пиров с множеством гостей, с шумом и гамом он не любил. «Краток мир мгновенный, вмиг смолой сгорит» — этот афоризм был неизменно у него на устах — и кто сказал бы, что он не прав?
Был Чампура чистоплотен, всегда опрятно одет, тщательно выбрит — в черной чохе и черном архалуке, а зимой — в овчине или в шинели. Слегка поседелый, рослый и осанистый, плотный, отяжелевший, был он ласков, уступчив, всеми любим и притом правдив — ненавидел хитрость и коварство, чурался лжи…
— Господи, ниспосылатель святых даров! — бывало, благословлял он хлеб, разламывая краюху у нас за завтраком.
И запивал кусок обязательной утренней чаркой виноградной водки.
— Человек должен быть щедр, тароват, светел за чашей вина! — говаривал он моему отцу, сидя за столом у нас в гостях.
И, отведав свежего хлеба, жареного мяса и птицы, запив их кувшинчиком прохладного