горой, за Иори большое село Текену. На этом взгорье, где среди колючих кустов держи-дерева были разбросаны могильные плиты сельского кладбища, наш путь оборвался. Там, внизу преграждала нам дорогу вздувшаяся после проливных дождей, напоенная потоками река. Паром на Иори был снесен бешеными волнами; конец оборванного каната жалобно бился и болтался в стремнине.
Назад тоже не было пути.
Мы поняли, что отрезаны, и пришли в самое мрачное настроение.
Свирепый голод терзал нас. Последние крохи пищи мы съели еще вчера. Да у нас и не было с собой больших запасов — мы ведь ушли из дому всего лишь на день и не могли предполагать, что заблудимся и будем столько времени бродить по лесам!
И вот, теперь мы видели в двух шагах от себя раскинутое в долине торговое село и прямо против нашего мыса — духан, в котором можно было получить вдоволь еды — мяса, рыбы, вина. Но пролегшая между нами, словно злобный дракон, яростно бьющаяся в берега, рычащая Иори не давала нам ступить ни шагу вперед.
А у нас не было ни краюшки хлеба, ни щепотки соли!
Молили мы солнце, призывали погоду, заклинали поток — ничего не вышло.
Всегда такая смиренно-ласковая, лазурно мерцающая, тихая, как горлинка, Иори сегодня мчалась, полная ярости и злобы, корчась и брызжа пеной, катила крутые, как бы морские волны, когтила берега; кое-где она начисто смыла, слизнула прибрежные сады и виноградники…
В эти дни над иорской стороной промчалась буря — с грозой, градом, ливнем. В горах вспенились ручьи, все овражки и лощины стали ложем бурных потоков, которые с грохотом и ревом низвергались в Иори. Потоки эти катили огромные валуны, несли целые скалистые глыбы, отщепленные от утесов, — каждая такая глыба пригодилась бы в качестве краеугольного камня для строящегося дома… Так могучи и яростны были даже малые ручьи, а уж что сказать о самой Иори?
Что нам оставалось делать? Впереди у нас была гладкая скала, круто спускающаяся к реке, высокий берег, о который с размаху бились остервенелые волны; скользкие обрывистые утесы, прорезанные руслами боковых потоков. Мы были в ловушке, в плену — как нам казалось, на краю света. Сердце у нас сжалось, мы почувствовали тайный страх, тоску, одиночество, заброшенность… Над головой у нас кружились, как коршуны, клочья тумана.
Сколько мы проклинали сумасбродную, бесноватую Иори и собственное наше легкомыслие, нашу недогадливость, которые завели нас в заречную сторону! Село Текена лежало прямо перед нами, желанное и недоступное. Оно было так близко, что мы явственно слышали голоса, доносившиеся из-за реки. Место для наблюдения было у нас отличное!
Вон, поп в черной рясе, полный злорадства, наскакивает на крестьян: «Что, получили град на голову? Это вам небесное наказание за то, что праздников не соблюдаете!»
Кто-то смело возражает ему: «Но ведь ты-то и в будни праздно сидишь… Так чего же?..»
Из духана вылетел затянутый в белый китель пристав и заорал на кого-то:
— Ун-ничто-жу! Рраз-зорю! В порошок сотру!
Нам даже послышался звук звонкой пощечины.
Не только разговоры — из-за реки доносились до нас всякие вкусные запахи. Духан Кочоры стоял на самом берегу Иори, и оттуда — хотите верьте, хотите нет — прямо в нос ударил нам сладкий дух свежей вареной рыбы. Перед духаном, на дворе, стояли на таганах большие котлы, над которыми поднимался пар. Под котлами пылали выброшенные рекою коряги, пни, сучья. Это варили рыбу свежего улова. На плетенных из прутьев циновках были разложены рядами вареные сазаны.
От этого зрелища животы у нас совсем подвело. Голод навалился на нас с удвоенной силой. Распаленные, им, мы расхрабрились и спустились к реке, чтобы попытаться перейти ее вброд. Но разгулявшиеся волны бросились на нас с яростью потревоженной львицы, едва не сбили с ног и заставили бесславно повернуть назад…
И снова сидели мы «на берегу рек Вавилонских» и…
— Эх, где ты, кувшинчик запрокинутый!
— Где ты, поднос, яствами уставленный!
— И ты, миска с лобио, полная по край! — И тут как раз пряный запах лобио, заправленного киндзой, ударил нам в ноздри.
— Как нам быть? Что делать? И спрятаться негде от соблазнов!
— Кто нам мост перекинет? — Однообразный шум потока тяготил наши души.
— Ах, как вкусна иорская рыба! Особенно если запивать ее красным вином! Живая рыба воду любит, а вареная — красное винцо — помнишь, говаривал нам старик Лочо?
— Подливка из киндзы с уксусом, ты пронзила мое сердце! — воскликнул Батхо, с вожделением закрывая глаза.
— Вот в чем горе! — поддержал его я.
— А табака́, жареный цыпленок? Нежный, слаще меда, и косточки тают во рту… А, что скажешь?
— Помолись масляной каде, попроси пощады у пшавского хинкали!
— А крупная форель-гелакнури? А жирная осетрина, мясистая севрюга? А свежая, малосольная икра?
— А вареная курица с чесночной подливой?
— А шашлыки из буйволенка?
— А жареная индейка, румяная, как гранат?
— Давай лучше будем по порядку перечислять. Хочешь, вспомним пир, что закатили прошлым летом Бакарашвили (зажиточные крестьяне нашей округи). Я ведь тоже был среди приглашенных! Вот какие там подавались блюда: чихиртма, купаты, плов с фазанами, турачи, шашлык, форель, осетрина, говяжье филе, холодная говяжья лопатка, а ко всему этому маринады, закуски, лобио, брага…
— Перестань, безбожный человек, замолчи! Пожалей меня, имей снисхождение! — умолял меня слабодушный, доведенный до отчаяния двухдневным голодом Батхо.
И я замолчал… Но скоро сам Батхо заныл сызнова:
— Слыхал, как однажды в походе царь Ираклий пожелал кое-как подпаленного на костре из колючек шашлыка и талого снега вместо водицы, чтобы его запить? Эх, нам бы сейчас те колючки да тот шашлык!
Помянули талый снег — и сразу проснулась в нас жажда. Во рту, в горле у нас пересохло, пить хотелось до смерти, но утолить жажду было нечем. Мутные, глинистые струи потока не годились для питья, а родника на кладбище, разумеется, не было. Перед нами катила серые волны напоенная потоками, громогласная, рычащая, как львица, Иори, мчалась с грохотом, — словно сорвалась с места гора и преследует кого-то по пятам, полная мстительной ярости. А мы, голодные, мучимые жаждой, по-прежнему сидели на какой-то могильной плите и безнадежно взирали друг на друга.
— Довольно торчать сложа руки, придумаем что-нибудь! — сказал я и глянул на Батхо, готового, казалось, завыть волком.
— А что мы можем придумать? Гляди, сколько хочешь, на родимый небосвод, жди помощи свыше… Это о нас написано у Важа Пшавела, — сказал Батхо, который не мог оторвать взгляд от сельского духана:
Мы на разных берегах,
Разделенные потоком,
Тянемся друг к другу мы
В нетерпении жестоком.