– Ищи! – приказал он мне.
Хорошенькое дело – ищи. Что отдать-то? Я и так видела, как в золотую глотку засасывало каких-то мелких птиц и живность, но бездонную яму это не останавливало.
– Ищи! – снова пролаял Файгенн. – Иначе скоро оно разрастётся, и я не смогу его сдерживать!
Я закрутилась волчком. Сердце готово выскочить из груди. Айболитовых мышей? Несчастных квок? Что?
И тут в мою руку ткнулась мягкая морда. Я опустила глаза. Мой добрый старый Ушан. Серая свалявшаяся шерсть. Унылые, трогательно растопыренные уши. Бездонная печаль. Он смотрел на меня преданно – мой друг, мой товарищ, мой верный ослик.
– Нет-нет-нет! – затараторила я, падая на колени. Тёплые замшевые губы ткнулись мне в щёку, бережно собирая брызнувшие во все стороны слёзы. Долгий печальный взгляд. Почти неслышный вздох. И вот он мчится вперёд – стрелой, как хорошая сытая лошадка. Резво, как никогда.
Файгенн делает шаг в сторону и закрывает собою Милу. Я вижу, как взбрыкивает в последний раз ушановский зад. А затем ослик прыгает в золотую бездонность и исчезает.
– Не-е-ет! – реву я в голос и протягиваю руки.
Генка встаёт у недочерченного Айбином края, распахивает руки как крылья. По худому телу пробегает волной судорога. Метки мечутся как сумасшедшие, обезображивая его лицо. Ловушка становится меньше. Мальчишка делает шаг. Ещё меньше – ещё шаг. До тех пор, пока на земле не остаётся крохотный пятачок.
Файгенн падает на колени. Накрывает золотую монетку ладонью. Круговым движением впечатывает её в землю, словно таракана давит. Затем сгребает землю в кулак. Последняя судорога проходит дрожью по нему – и он падает лицом вперёд, затихая.
– А-а-а-а-а! – воплю я, уже почти ничего не соображая. Мне почему-то кажется – он мёртв.
Рядом с мальчишечьим телом опускается маленькая Мила. Гладит сизо-голубые волосы и сжатую в кулак руку.
– Он жив, – оборачивается она ко мне, но я продолжаю рыдать, умываясь слезами. На Милиных щеках – тоже дорожки слёз, но девчонка плачет тихо, почти незаметно.
Я чувствую его спиной. Улавливаю его тепло и надёжность.
– Дара, – бормочет он мне в макушку, и шевелит дыханием выбившиеся из косы волосы.
Я оборачиваюсь и прижимаюсь к его груди. Наверное, если собрать все слёзы, что я выплакала в его объятьях, наберётся ведро, но сейчас это не важно. Лишь бы чувствовать его рядом. Кольцо крепких рук. Лёгкое касание губ к волосам. Как хорошо, что он терпит мои истерики. Как хорошо, что ему хватает святости тянуть на себе дурацкий небесный груз, который только и делает, что рыдает.
– Не надо, – тихо просит он.
Да. Я знаю: Геллан прав. Я опять впала в уничижение, но сейчас, именно в эту секунду, мне проще винить себя в никчемности, чем до конца осознать собственное предательство.
– Не надо, слышишь? Он сделал выбор. Может, ему не так и много осталось жить. И поэтому он ушёл красиво, спасая своих друзей.
Всхлипывая, я затихаю. Геллан умеет подобрать правильные слова. Сердито тру лицо об его рубашку и оборачиваюсь.
Генка уже сидит, опираясь на Милино плечо. Я вижу их пальцы, переплетённые воедино. Видит это и Геллан.
– Пора двигаться дальше, – спокойно говорит он.
Вот так, да. Только небольшая хрипотца в голосе выдаёт, что он всё же не совсем бездушное бревно, каким без конца себя выставляет.
Глава 40. Когда заканчивается и начинается время
Геллан
– У меня стойкое ощущение, что мы движемся по кругу.
Вечер, горят костры. С каждым днём становится холоднее. Неудивительно: они идут на север, пусть и не целеустремлённо, постоянно отклоняясь в разные стороны. У Дары опухли веки от слёз и красный нос. Она целый день плакала, скрываясь от всех. Очень тихая. Ни с кем не говорила, ни на кого не смотрела.
Он понимал: нужные слова сказаны, аргументы приведены. Геллан мог бы твердить их миллион раз, как заведённый, лишь бы она перестала плакать и страдать. Терять друзей – невыносимо больно. Ей нужно время, чтобы прийти в себя.
– Это уже третья Жерель и война с её притяжением.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})
Геллан тряхнул головой, отгоняя мысли и пытаясь прислушаться, понять, что Дара хочет ему втолковать. В последние дни он остро ценил вечерние часы, когда мог посидеть рядом с ней. Поговорить или помолчать, грея ладони у костра.
– Последняя – не Жерель, а ловушка, – возражает он.
У неё наконец-то сердито блестят глаза. Она всегда забавно сопит, когда заводится.
– В чём разница? Они ведут себя одинаково! Не знаю уж, что там даёт это долбанное Око, но оно постоянно стремится унизить и сломать слабого!
Ему не хочется спорить, но нужно ответить, попытаться объяснить.
– Абсолютная сила не может быть злой или доброй. Она просто сила. Мощное начало, не имеющее души, сердца, не знающее компромиссов. Наверное, это равнодушие в твоих глазах. На самом деле – это лишь энергия, беспрерывный поток, умеющий как отдавать, так и пополняться. Жерель не человек. И даже не дракон. Нет эмоций, нет права выбирать, жалеть. Поделится с сильным, потому что сильный сумеет взять. Заберёт у слабого, потому что слабый не борется.
Дарино плечо рядом, от него идёт тепло. Девочка напряжена, слушает внимательно.
– Хочешь сказать, они могли бы бороться? Офа, например? Сопротивляться и не стать едой?
– Наверное, – нехотя признаётся он. – Зов мощнее, заглушает их собственную энергию. Им тяжело сопротивляться, почти невозможно, но, думаю, есть шанс перебороть. Я думал над этим. У Жерели нет разума. А у человека есть.
– Получается, ловушка сильнее Жерели? Раз сумела потянуть всех, в ком есть животное начало? Даже Айбин не смог сопротивляться. А я думала, он неубиенный.
Геллан заглядывает Даре в глаза.
– Ты ещё не поняла? – спрашивает очень тихо. – У ловушки был разум. Эмоции. Злое начало.
Дара шумно выдыхает, трёт ладонями лицо. У неё пылают щёки.
– Ничего не понимаю. То нет души, то есть душа. То нет зла, то есть. Ты бы определился.
– Ты ставишь знак равенства там, где его не может быть. Жерель – абсолютная чистая энергия. Ловушка – имитация, подделка, злая воля и сила, за которой стоит человек.
– Он настолько силён? – голос у Дары неожиданно садится, срывается, как камень в пропасть.
– Не он, – отвечает немного помедлив. Тяжело договаривать то, о чём он не хочет говорить именно ей. – А те силы, которые он всколыхнул, заставил проснуться, нарушая зыбкое равновесие. Оно шло за нами от Виттенгара.
– Не за нами. За Генкой.
Она договаривает то, что он хотел утаить. Небесная зябко передёргивает плечами и обнимает себя руками. Ей не холодно – Геллан знает.
– Да. Я думаю, первозданная тварь отдала ему часть себя, почувствовав, что погибнет. Ты же помнишь, как она погибла?
– Ещё бы мне не помнить. Жерель, вызванная Милой.
Дара запинается, смотрит ему прямо в душу огромными глазами. Рот приотрывается. Девчонка бледнеет так, что, кажется, – ещё немного, и она ускользнёт за грань сознания.
– Она его… оплодотворила?! И однажды Генку порвут сотни маленьких траурных бабочек?
Дару качнуло в сторону. Он успел сжать её плечи, а затем осторожно прикоснулся к бледным щекам девочки.
– Посмотри на меня, Дара, – приказывает Геллан глубоко и властно. Она не может его не послушаться. Сейчас важно вырвать её из надуманных кошмаров. – Смотри мне в глаза!
Она послушно выныривает из парализующих мыслей, доверчиво глядит ему в лицо, но пока что не думает.
– Я никогда не лгал тебе, Дара. Почувствуй это.
– Да, – легко говорит Небесная.
– Не солгу и сейчас. Доверься мне.
– Конечно, – бормочет она, не сопротивляясь силе его убеждения.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})
– В нём не сидят маленькие твари. Это не то, что ты подумала. Все эти метки – всего лишь знаки, пробуждение первоначала, что находится в каждом из нас. Когда-то оно было – то самое, из чего родился и этот мир, и животные, и растения, и люди, и нелюди. Всё живое. Даже бездушные твари. Они, наверное, не были по-настоящему Первозданными, до них существовало что-то очень незначительное, скорее всего – растительное, но они – основа, материал для животного мира.