ставней — она теперь лежит под окном, и ковёр, что висел над дверью, упал. Это было много дождей назад. Вот то, что осталось от ложа, а вот сундук с треснувшей крышкой, и на ней — пять медных ногтей.
Попятившись, Нуру бросилась ко второму дому. Тот остался таким, как она и помнила, а когда открыла, Мшума бросился под ноги, визжа. И внутри всё осталось прежним — циновка, подушки и блюдо, и сумки, — всё как они оставили, уходя.
Подтянув к себе сумку, Нуру принялась рыться в ней, отбрасывая кольца и браслеты, подвески и бусы — Мараму ничего не взял. Ножи оставил тоже, и белую дудочку — она и нужна. У кого ещё спросить совета?
Пакари вертелся, лез под руку, тыкался мокрым носом в лицо. Нуру его отстранила, села, поднесла дудочку к губам. Дунула — и выронила, вскрикнув.
На мгновение ей почудился человек, чужак с других берегов. Не старый, не молодой, волосы светлы, хоть и темнее, чем у Мараму, а взгляд плутовской, хитрый. И всё звенели в ушах его слова:
«Давно я не слыхал этакой дрянной игры!»
Глава 15. Комната писцов
Поно замер на ступенях, на затёртых чужими ногами до гладкости досках, брошенных на глину, чтобы не скрипели. От пыли свербело в носу, всё тело затекло — но тут, в горшке, не больно-то пошевелишься, и беда, если чихнёшь меж гулких стен.
Поно прислушивался и ждал, сжимая камень в руке. Он так его и не бросил.
Глаза уже привыкли к сумраку. Те, что проложили этот ход, узкий, точно крысиный лаз — не выпрямишься, — провертели в стенках горшка несколько дыр. Их стало видно, когда ночная лампа на миг осветила комнату. Можно слушать и смотреть, только слушать и смотреть было нечего. Старуха говорила, в комнате прежде трудились писцы, но, может, те времена давно прошли. Только бы не вышло, что сюда никто не ходит!
В тепле клонило в сон, и Поно щипал себя. Не для того Великий Гончар ему помогал, чтобы проспать удачу.
Когда он бежал из колодца, налетел на двоих. Следили, должно быть, за порядком, да только не уследили. И как только они не слышали его шагов? Один дремал, закинув руки за голову, второй чистил и ел яйцо. Поно выскочил наружу, после мрака ослепший, запнулся о спящего, устоял, ошалело взглянул на второго. Тот застыл с приоткрытым ртом — борода в крошках — и даже крикнуть догадался не сразу. Поно уже нёсся вниз по холму, задыхаясь, когда за спиной раздалось:
— Эй!.. Эй, а ну стой!
Кто остановится, когда смерть догоняет его? Поно не стал. Берег озера лежал меньше чем в сотне шагов. Когда-то вода стояла выше, наполняла колодец, теперь отступила.
Продравшись сквозь заросли, Поно только успел заметить: вот лодка, вот тянут сети, а там полощут бельё и дети бросают камешки, — и влетел в плотную воду, размахивая руками, сделал шаг, другой, поскальзываясь на илистом дне — и ушёл с головой в рыжую муть. Вдохнуть забыл, но держался, пока перед глазами не стало черно и в груди не заболело, а тогда поднялся, закашлявшись, быстро утёр глаза и осмотрелся. Выбрал путь, чтобы дальше от лодок, ещё подышал и опять нырнул.
Великий Гончар помог, и хватило сил доплыть до другого берега. Он помог, и на берег пришли стада, и быки не встревожились, когда из воды выбрался мальчик и упал, задыхаясь и кашляя, у их ног, у тяжёлых копыт. Может, только тронули мягкими губами и прикрыли собой, спрятали.
На другом берегу суетились люди, приказывали рыбакам искать, но искали не там. Поно, отдышавшись, встал, посмотрел из-за бычьих спин, как плывут лодки, как тянут сети, пытаясь найти тело, и тычут шестами, мутя воду.
— Ха! — сказал он губами, застывшими от холода, и пошёл, хромая и дрожа, сквозь стадо. Протолкался меж тёплых боков, огляделся вокруг — пастуха не заметил, и ладно. Значит, и пастух его не увидел.
Торговцы проезжали здесь часто, держали путь и в саму Фаникию, и мимо неё к морю, к берегу Соли, где, говорят, даже и дома сделаны не из глины, а из соляных кубов, и накрыты коровьими шкурами. Это значило, что дальше по дороге, но не слишком далеко, должен был стоять дом быков и телег, и Поно, глядя в тёмное небо, уже думал туда пойти, да только сразу вспомнил про то, что его ищут стражи, а ещё про Шабу.
Пока Великий Гончар трудился, Поно лежал в стороне от дороги, в жёсткой высокой траве, и всё повторял: старая Чинья сидит в колодце. Сидит и ждёт помощи, но в город пока нельзя. К ней, верно, уже спустились. Она ни в чём не виновата, но эти люди хуже зверья, сгонят злость на старухе…
Старая Чинья сидит в колодце. Что у неё за богатство, что её мучают так? Неужто у людей Светлоликого Фаруха так мало еды и золота, что им нужно чужое?
Тот пёс, Бахари, говорил что-то про каменного человека. Сказал, если кочевники его разбудят, старуха не будет нужна. Чем она владела? Отчего верила, что Светлоликий Фарух поможет, если услышит её имя?..
Поно дождался часа, когда Великий Гончар бросил труды и в сердцах опрокинул стол. Лампа вспыхнула, падая, и над холмами загрохотало — пропало всё, что сделано, вся дневная работа. Великий Гончар толкнул и бочку. Вода сразу хлынула потоком.
Люди оставили поиски, дороги опустели, и Поно прошёл окраинами, оскальзываясь в грязи под заборами. Пряча лицо, пробежал по широким улицам — повезёт, так подумают, спешит домой.
А после струсил, едва не сбежал. Дом Песка и Золота стоял за оградой — полезешь, так увидят. Под ветром шумел и качался сад, деревья клонили густые жёсткие кроны, и одна ветка всё била по глине. Всё было чёрным — и небо, и город, и ветви, и даже Дом Песка и Золота.
Ливень хлестал косо. Поно, кусая губы, сжался у чьей-то стены. Ведь старуха сказала: хорошо если сам спасёшься, большего и не нужно. Её не убьют, да и пожила уже, а он едва сбежал — и назад? Отсюда, с улицы, не видно, что там во дворе, только крыши. Вдруг перелезет, а его заметят, и что потом? Смерть, или муки, что хуже смерти…
Небесная лампа сверкнула, отброшенная ногой, и всё стало белым, ослепительно белым и ярким — а когда она покатилась, громыхая, и свет померк, Поно метнулся