делалось больно.
— Чего ждать? Дождусь, что в город придут кочевники. Останься здесь. Если не приду до темноты… Значит, не приду. Тогда поступай, как решишь, а лучше уходи. Помни, Марифа тебя приютит и не даст в обиду.
— Мы пойдём вместе, — твёрдо сказала Нуру и потянулась к одежде. — Вместе, и не спорь. Я буду держаться в стороне. Если обойдётся, вернёмся вместе. Если… Если что-то пойдёт не так, я поступлю, как ты велел. Не бойся!
Мараму развёл краску и нанёс не глядя — видно, так привык, что обходился без зеркала и без отражения в воде. Легко провёл по щекам, чтобы спрятать пятна, гуще — от висков к носу, и добавил по три полосы сверху вниз одним движением. Закончив со щеками, выкрасил веки и приложил к носу палец, оставив след от кончика до бровей.
Они заперли дом. Нуру хотела предупредить, что они уходят — может, и заплатить наперёд, — но хозяйка, видно, ещё спала, и мальчика не было во дворе.
День начинался светло. Великий Гончар уже сел за работу, и работа спорилась — разошлась почти вся глина, кружился синий гончарный круг, топилась печь. Город ещё не просох, он дышал прохладой и был по-утреннему тих. Рыжие стены окраин сменились белыми — но на широкой улице побелка облупилась, непрестанно задеваемая колёсами, тюками путников и корзинами разносчиков, показала жёлтое нутро.
Дома поднимались по широкому холму, и выше других стоял Дом Песка и Золота, опершись на колонны. Вровень с крышей раскинулись кроны деревьев паа, похожих на гнёзда на тонких ногах, зелёные и широкие.
— Может, этих детей и вовсе нет, раз уж никто их не видел? — спросила Нуру, едва поспевая за широким шагом гадальщика. — Может, кочевники лгут?
Мараму покачал головой.
— Я думал о том, — ответил он. — Марифа сказала, не лгут. Когда-то женщины приглядывали за детьми, качали колыбель. Её выносили наружу в те дни, когда мальчик племени становился мужчиной. Он должен был напоить детей собственной кровью… Потом кочевникам предрекли, женщина их погубит. Детей увезли, но женщины помнят.
Он вздохнул и опять покачал головой.
— Кочевники придут, и будет беда. Марифа велела идти и не задерживаться, а я сидел в доме забав. Был один человек, он мог передать весть, но струсил. Я надеялся на него, всё ждал. Видишь, пошёл сам, только когда оставаться было нельзя.
— Человек? У тебя есть друг?
Мараму обнял её, склонился к уху, мешая шёпот с тихими словами:
— О таком не говорят на улицах. Ведь ты знаешь о Творцах и Подмастерьях?
— Как я могу не знать? — ответила Нуру, думая теперь только о его руках и о том, что губы его касаются её щеки.
— Раньше люди только спорили о том, что угодно Великому Гончару, — продолжил Мараму. — Каждый мог верить во что хочет. Теперь, если веришь не так, как надо, поплатишься жизнью. Имара была с Творцами. По своей воле или потому, что они платили щедро, не знаю. Ничего не делала, только помогала людям встретиться и передавала вести. К ней заезжал торговец, один из тех. Сперва обещал, что поедет в Фаникию, взял золото и тянул. Потом сказал, что задумал жениться и не хочет умирать. Я сам виноват. Это было моё дело, не его.
— Вот как! — сказала Нуру. — А золото вернул?
— Нет. Он знал, что я ничего не сделаю. На такое не жалуются городскому главе. Он отказался и перестал бывать у Имары, а я и тогда не спешил в путь. Может, и к лучшему. Если бы уехал, не встретил бы тебя.
Нуру прижалась к его плечу.
— Я рада, что ты задержался, — сказала она. — Рада, что ты отчего-то решил мне помочь. Я сказала столько глупых слов, и поступала не лучше!..
— Ничего. Кто не ошибается?
— Так ты на стороне Творцов?
— Тише! Нет. Я скрывался. Не мне разъезжать из города в город. Я держался в стороне от всего… сколько мог.
— Вот как! А если тебя выслушают и отпустят, что ты станешь делать дальше?
— Мы решим вместе, — улыбнувшись, ответил он.
У Дома Песка и Золота им пришлось разделиться. Мараму сказал: никто не должен понять, что они заодно, иначе спросят с него — значит, спросят и с Нуру. Между бровей его опять появилась морщинка, и Нуру кивнула, не споря.
Во двор она пришла второй. Люди уже собирались на суд, ждали, кто стоя на коленях, кто сидя — всё равно Светлоликий Фарух ещё не вышел, — и Мараму сидел впереди. Нуру нашла себе место в конце двора, опустила взгляд и принялась просить Великого Гончара о милости. Дом его наместника — всё равно что храм. Великий Гончар должен хорошо слышать все мольбы, что здесь звучат, и судить справедливо.
— Ты с какой просьбой? — спросила женщина рядом. — Что-то я тебя не припомню!
— Я приехала вчера. Хочу просить о работе в Доме Песка и Золота.
Женщина окинула её неодобрительным взглядом, оценила всю, от лица до босых ног, и решила, что цена невелика.
— Да тебя не возьмут! — сказала она, кривя губы. — Приехала, и сразу в Дом Песка и Золота, ишь чего! Тут даже к выгребным ямам приставлен человек, которому должность перешла от отца, а тому — от его отца. Ишь, приехала и думает, её ждут!
— Я только спрошу, — ответила Нуру, отводя глаза. — Откажут — что ж, поищу другое место.
— Лучше возвращайся туда, откуда родом, а чужой хлеб не отнимай! Едут, и едут, и едут — кто вам сказал, что тут житьё легче? Конечно, куда-то тебя возьмут с охотой — а как же, молодые глаза, молодые руки, да ещё можно много не платить — ты видала, небось, один только суп из рыбьей чешуи, тут и объедкам порадуешься. А что делать таким, как я, если нас приезжими заменят? А, скажи? Просить на коленях, чтобы кто подал кусок?
Нуру промолчала, опустив голову.
— И кто за тебя поручится, а? Что ж ты пришла одна, без мужа, без брата?
— Мой брат задерживается, — сказала Нуру. — Он ещё придёт.
— Вот, двое нахлебников! Дома им не сиделось…
Нуру не стала спорить и постаралась не слушать. Соседка скоро затихла.
Ждать пришлось долго. Уже и печь растопилась, и подсохли следы ночного дождя, и опять Великий Гончар забросил работу. Глина принялась копиться, темнеть — не стало видно гончарного круга. Плохой знак. Если Великий Гончар рассердится, станет ли он прислушиваться к людям, станет ли помогать?..
Во дворе зашумели. Все встали на колени и склонили головы, и Нуру тоже.