делала вчера в восемь вечера. А ты ей улыбаешься и в щечку целуешь.
– Во-первых, с ней дружу не я, а твои Потаповы. Во-вторых, навозную кучу, как известно, лучше не трогать, а то вони не оберешься. И странно, Митя, что ты поддаешься на примитивные провокации.
Обижаясь, Катя сжимала губы, стирая улыбку Януса. Мите стало стыдно и очень хорошо.
Все же оно наступило. В конце сентября, когда его уже почти не ждали. И все ошалели, опьянели и принялись впитывать в себя тепло и свет, не думая ни о вчерашнем дожде, ни о завтрашнем морозе. Инна как-то сказала, что в Америке оно называется «индейское лето». Это значит – мустанги, орлиный профиль, спокойное наслаждение последней лаской года и хладнокровное предвидение зимы. А у нас – бабье слезливое безрассудство: ах, страшно грядущего холода, а поэтому лучше захмелеть, забыться, и плясать, и жить на всю катушку.
Кто-то наверху опять запустил маховик мучений. Когда умирала бабушка, были минуты и даже часы освобождения от боли. Но и тогда не разжималась железная хватка и не отпускал ледяной взгляд. Как сейчас! Инна заботливо сказала по телефону: «Главное, старайся отвлекаться. Смотри по сторонам, активно смотри, замечай детали. И ни в коем случае не копайся в себе».
Насмехаясь над мудрым советом, жестокий кукловод развернул его глаза к рулю, к лежащим на нем костлявым кистям с набухшими венами, к узловатым пальцам. Уродство, недостойное любви. Бабушка говорила: «Митенька, какие у тебя красивые руки. Как у пианиста или хирурга». И тотчас же глазницы набухли влагой, и он заставил себя послушаться Инну.
С василькового неба падают желтые листья. Ветра нет, березы далеко, по краям шоссе и словно ни при чем. Так падает снег или пепел.
Можно рассматривать машины. Вот вмятина, а в ней фара, замотанная скотчем. Фару можно починить, а душу? Фу, как пошло! Вот овчарка жарко дышит в открытое окно. Собака – самое верное существо на земле. Долой и ее, и прочие пыточные подробности. Есть еще спасительная даль.
Рекламная зелень луга. В кромку леса удачно вписаны кирпичные дома. Солнце, небо. Без полутонов. Пейзаж внушал, приказывал: улыбайся, наслаждайся! В этих домах не могли жить несчастливые люди. И в машинах на загруженном шоссе сидели счастливцы. Конечно, они попадали в переделки, их обманывали, обкрадывали, разочаровывали, но уже в разгар страдания они предчувствовали его конец, и рубцы от ран только прибавляли им мудрости и спокойствия. Воздух переполняла трескотня мудрецов, делящихся печальным, но живительным опытом. «Когда он меня бросил, я думала, что сойду с ума. А теперь я говорю ему спасибо». «Оказалось, ей были нужны только мои деньги. Теперь стану осмотрительнее». Ну да, потому что все те, кто так легко утешался, так же легко предавали друг друга. Умчавшаяся овчарка в окне примет миску из чужих рук.
Весь мир управляется этим правилом. Нет, он существует благодаря ему. Это правило и есть жизнь. Но как быть тому, кто не в состоянии ему следовать? Не «не хочу», а «не могу».
Он сидел в маленькой черной субмарине и видел в иллюминаторе луга, дома, людей и собак, ухитрившихся приспособиться к давящей глубине. Подводный мир пульсировал, умирал и оживал. Кого-то съедали, кто-то пристраивался под чужой плавник. А он задыхался в тесной капсуле, расходуя последний кислород. Можно дождаться удушения, а можно открыть люк и быть расплющенным свинцовой тяжестью.
Там, за стеклом, вместе со всеми – не с ним! – была его Катя. Он и не подозревал, что у нее тоже есть жабры.
Истошные сигналы сзади и сразу же сбоку. Еле успел вывернуть руль. В соседней машине – испуганно-злые лица. Как окончательный приговор – палец, ввинчивающийся в висок.
Палач подтолкнул к дыбе, и Митя безнадежно сдался боли.
Несчастное, измазанное слезами и соплями лицо. Чужое, безобразное лицо. Опухшие губы – не ее. А еще она одним движением распустила косичку и начала рвать свои блестящие, ухоженные волосы, превратив себя в куклу, изуродованную девочкой-хозяйкой. Стоны, всхлипы и, страшнее всего, – слова. Что не хотела, не думала, не понимает, как получилось. Конец. Минуту назад он надеялся услышать спасительное объяснение. Был готов поверить в заговор, плохую шутку, зависть, совпадение, продолжая существовать в невесомости, о которой никогда не подозревал. И вдруг два внутренних крика – «не может быть!» и «почему?» – пригвоздили его к земле, как атмосферный столб, сжимающий стенки кровеносных сосудов в предгрозовой и не кончающийся грозой день.
А когда она встала на колени?! А когда он ломился в дверь ванной, за которой – рыдания и обещания самоубийства? Волна холодной оторопи (что она сделала со мной, что она сделала с нами?) отхлынула, и его подхватило теплое течение ужаса и жалости (что я делаю с ней?). Колотя руками и ногами в дверь, заклиная, он думал только о спасении и возрождении. И когда повернулся ключ и показалось страшное нечто, он кинулся вперед, чтобы обнять и вернуть прежнюю Катю. Глаза и разум смирились с подменой, но тело готовилось к возвращению в прошлое. Сейчас, сейчас налетит ураган и бросит их друг к другу. А когда буря уйдет за горизонт, они будут лежать на чистом песке, не вспоминая смытую в море мерзость. Поверили и он, и она.
Лежали на простынях с огромными лилиями и притворялись перед собой и друг другом, будто все позади. На самом деле им было жутко. Только что они не стали прежними мужем и женой и не превратились в любовников. Самое страстное за всю их совместную жизнь слияние произошло как будто отдельно с ним и отдельно с ней. Каждый спасался в одиночку.
Тогда же появились догадки. Он их отгонял, прихлопывал, но они отсиживались где-то по углам и опять кружили и норовили его куснуть.
А что, если сейчас – и всегда! – ее расслабленно-благодарная рука на самом деле заученно следовала роли насытившейся страсти? Но зачем? Какой прок красавице цепляться за чудовище? Зачем он ей? Ну да, у нее занудная мать. Страшное сочетание – учительница в затянувшемся климаксе. Слова самой Кати. Поживи с такой в одной комнате. А тут все-таки квартира – пусть съемная, но отдельная. Так ведь она могла найти и что-то получше! Он же видел, как на нее смотрят мужчины.
Что же мне делать? Бабушка! Ладони на руле вспомнили добрую печальную надлокотную дряблость – той, лицо которой оживает только на фотографиях. И слезы полились так сладко и странно, как плачется во сне.
Но вот бензоколонка, поворот, и вынужденная