Но вот и лагерь. Здесь нас встречают те, кто не был на аэродроме. Здесь тоже все кажется знакомым. Вот кают-компания, вот палатки, вот баня и даже надпись «Добро пожаловать!», сделанная для нас.
Нас ведут обедать — праздничный стол, убранство самое незатейливое, в то же время трогательно-нарядное; простота и душевная ласка. И здесь, на краю света, чувствуется, как никогда, что́ Родина, народ делают для своих отличных сыновей. Ученые, портные, химики — все трудились, чтобы одеть, снарядить, сделать для них возможно удобнее, теплее жизнь в океане.
Концерт наш начался под открытым небом, при температуре минус тридцать шесть градусов. Окруженные людьми, одетыми с ног до головы в меха, наши акробаты на ярком персидском ковре, который мы привезли с собой на самолете, исполняют первый номер концерта. Крошка Калачева, почти голенькая, взлетает в бирюзовый воздух над головой партнера. Собаки, которые здесь не видели ничего подобного, носятся вокруг них со страшным лаем. От мороза у всех захватывает дух. Потом все пришли в кают-компанию, и, будто для большой семьи, сидящей непринужденно, как попало, на столах, на табуретках, концерт продолжается.
Звенят колокольчики колоратуры. Гремят стихи Маяковского. Поплыли звуки арфы.
Во время нашего путешествия по Арктике В. Дулова сначала утверждала, что физики вообще не существует, потому что струны не лопались от холода и в Арктике вели себя лучше, чем в Большом театре в Москве. Но здесь, на полюсе, она убедилась, что физика существует. Как только вынесли арфу, лопнула первая струна. В это время ведущий программу Б. Брунов уже объявляет номер В. Дуловой. Она села. Лопнула вторая струна. Дулова, как и все, стала заметно волноваться. Борис обратился к ней:
— Натягивайте спокойно струны, Вера Георгиевна, а я буду пока объявлять ваши титулы.
— Заслуженный деятель искусств, — сказал он. — …Лауреат конкурса музыкантов-исполнителей…
Лопнула еще одна струна.
— Натягивайте спокойно, — говорит Борис. — Еще есть время!
Лопнула еще одна.
— Профессор Московской консерватории…
Вот уже, кажется, все в порядке, осталось натянуть только одну струну.
— Солистка оркестра Большого театра, — продолжал Б. Брунов. — …Я могу еще сообщить вам, что Вера Георгиевна — народный заседатель Свердловского района и жена председателя месткома Большого театра…
Арфа была в порядке, и великолепный мастер В. Дулова начала играть.
Я смотрела на все это из кухни, через большое окно, которое соединяет кухню с кают-компанией и в которое передают обед. Повар Н.Я. ушел в кают-компанию смотреть концерт и поручил мне выключить огонь в плите, как только закипит суп.
Какие-то минуты запомнились, что-то вдруг исчезало из памяти тут же. Я не могу вспомнить, как у нас в руках очутились книги, подарки с трогательными надписями, где были зафиксированы координаты льдины — 807" северной широты и 185'8" восточной долготы. Мы ведь дрейфовали вместе со всеми почти шесть часов.
Когда нам предложили отсюда, с полюса, отправить домой в Москву радиограммы, я вдруг забыла свой адрес и все написала неверно. (Но самое удивительное, что она все равно дошла!)
Потом у нас в руках очутился щенок. Его подарили Дуловой. Щенка, конечно, зовут Полюс. Он родился здесь, на льдине. Его отец был первой прибывшей сюда собакой, а мать привезли сюда, на льдину, с острова Врангеля.
Там было еще два щенка, но нам сказали, что у Полюса лучший характер на всей льдине. Этот щенок сразу покорил мое сердце. Ему полтора месяца. Он огромный. Он растрогал меня своим простодушием, толстыми лапами и глазами, детскими и ясными.
Когда мы шли обратно, нас всю дорогу провожали четыре собаки. На аэродроме нам потом сказали, что одна из них — мать Полюса, остальные тоже провожали его, а не нас.
И вот прощание с дорогими хозяевами! И снова мы в самолете. Снова под нами необъятные просторы Ледовитого океана. Впереди длинный, длинный путь обратно, на Землю.
Маленький Полюс вошел в самолет как ни в чем не бывало. Через несколько минут он спал у моих ног, положив голову на мои сапоги.
У меня есть карта, географическая. Ее подарил мне экипаж самолета Н-559, на котором мы летали по Арктике. Здесь прочерчен весь путь нашей группы, Великий Северный путь: Москва, Амдерма, Диксон, Хатанга, мыс Шмидта, бухта Провидения. А дальше — из Тикси в Ледовитый океан на дрейфующую станцию «Северный полюс — 4».
Впечатления
Если бы я спросила себя, кто из встреченных на сцене артистов оставил самое сильное впечатление, кого я запомнила навсегда, я бы ответила, может быть, так.
Никогда не забуду Певцова. В «Павле I» Д. С. Мережковского или в пьесе «Тот, кто получает пощечины» Л. Н. Андреева я помню все мизансцены, интонации, грим и царя, и клоуна. Столько лет это впечатление остается в памяти и в сердце. Техника, стиль его игры, острые и неожиданные интонации кажутся мне и сегодня новыми и современными
Так же помню я счастливые минуты, когда довелось мне один только раз увидеть Монахова в оперетте. И я не забуду его очаровательную, легкую, как детская шалость, игру, пение, танцы (шла музыкальная комедия). Будто актер только что придумывал, что сказать или что начать петь, танцевать, как это делают в комедии дель арте, — всё импровизации, и в то же время ты знаешь, что все сделано актером до последней запятой и завтра будет так же.
Такого актера, как Николай Мариусович Радин, я больше не встречала нигде и никогда. Диалог на сцене, это особое умение слушать и слышать, отвечать, быть с партнером в одной и той же душевной тональности, ловить реплику, бросить ее, молчать. Это труднее, чем петь прекрасный дуэт в опере: там ведь написаны все ноты, и дирижер дирижирует, а тут выдумывай все сам. Ах, как это было удивительно и безошибочно!
Не видела я Шаляпина — моя вина, могла бы увидеть. Но где бы ни застал меня его голос, по радио или на пластинке, я останавливаюсь хоть посередине дороги и буду стоять, пока звучит последняя нота, даже если опоздаю на поезд. Столько я читала о нем и слышала, что мне верится, будто я видела его, и никто меня в этом не разубедит.
О Вертинском мы слышали чуть ли не со дня рождения. Сначала взрослые пели что-то непонятное. Какие-то кокаинеточки и лиловые негры ничего не говорили ни уму, ни сердцу. Но зато потом, гораздо, гораздо позднее! Потом каждое появление новой пластинки — как взрыв. Все бегали как ошалелые друг к другу, хвастались, пересказывали сюжеты песен, стихи прозой, мотив учили с голоса. Ведь патефоны были редкостью, а уж его пластинки!..
Ну, потом дальше — больше: пели, подражали, слушали, даже пародировали. Судили-рядили. А человек этот жил невесть где, в другом мире. Появлялись «коллекционеры», они собирали пластинки — добывали, прямо не знаю где. Одна тетенька хвасталась: у нее есть абсолютно весь Вертинский. Однажды Сергей Владимирович Образцов с ней даже поспорил — уж очень она воображала и задавалась. Он, вежливо улыбаясь, заявил ей: