Причесываю я княгиню, а она меня и спрашивает: «Как думаешь, Варя, завтра погода плохая будет или хорошая?» — «Обязательно, говорю, хорошая!» — Заспорили, она свое, а я свое. Хочется ей мне поверить, а вместе с тем и нельзя, погода не велит. Ну, она мне и говорит в конце: «Что ж, давай спорить — если погода будет хорошая, я тебе фунт хорошего чая подарю, а если плохая…» — «Тогда я вам, ваше сиятельство, обязана фунт шоколада Крафтовско-го преподнести», — «Ладно», — говорит. На другое утро встаем, а на дворе солнышко, на небе ни облачка. Прихожу я к княгине, а у ней уже фунт чая наилучшего для меня готов, лежит. «Получай, — говорит, — пророчица, я проспорила!» А какая я пророчица — дело-то простое было. Как с вечера шла я к княгине, так и глянула в зале на барометр — вижу, на хорошую сильно идет. Вот я и спорила смело. А княгиня всем этим барометрам и градусникам не верила, считала, что это один обман. Вот я с ней и смошенничала!
Порой я задумывался под мерный звук ее голоса, сосредоточив взгляд на каком-либо предмете. Тогда она меняла тему своего рассказа.
— Чего ты в одну точку уставился? — строго спрашивала она. — Нечего в одну точку глядеть, вредно это. Вот тетушка твоя, то есть, что я — тетушка, бабушка твоя Клавдия Дмитриевна красавица была и умница. Очень она уважала московского владыку, митрополита Филарета. Он если где поблизости служил, то обязательно к ней чай пить ездил. Она для него особую чашку имела, карниловскую, тончайшего фарфора, заказную. Владыка всегда ею восторгался. Чашка эта у ней всегда в особом футляре хранилась. И я у ней не раз владыку Филарета видала, сухенький такой, маленький старичок. И вот началось это с Клавдией Дмитриевной с того, что стала она все в одну точку глядеть. Говорит, говорит, а потом вдруг замолчит и уставится на что-нибудь. Спросишь ее, а она не отвечает. Помолчит так, сойдет это с нее, и она опять человек человеком. А потом стало хуже — глядит так, глядит в одну точку да как схватит что под руку попадется да в это место и швырнет: там, говорит, черт. Так как-то не углядели, она и митрополичью чашку в угол запустила. Горевала она, горевала, потом, как отошла, да уж ничего не поделаешь. А потом уж она и совсем ума лишилась, а началось с того, что в одну точку глядела. Говорят, что это у нее от вина сделалось, только думаю, что это пустяки. Вот мужики другие как выпивают, а с ума не сходят. Васютка-то, видно, в нее такой сумасшедший пошел!
Васютка был двоюродный брат матери. Василий Васильевич Прохоров, отчаянный автомобилист и авиатор, участник многочисленных катастроф, из которых он постоянно выходил невредимым, чем и стяжал себе громкую известность в Москве.
Много рассказывала мне Варвара Семеновна о Николае I, о молодом Александре II, о Крымской кампании, о великосветском Петербурге 60-70-х годов, и я жалею, что в свое время не записывал слышанного. Прелесть ее воспоминаний заключалась в том, что в них абсолютно отсутствовали смакование прошедшего и сожаление о минувшем. Это просто была беспрерывная цепь пережитых ею анекдотов, припудренных пылью годов, сквозь которую они мягко поблескивали, как старинное ожерелье из скромных гранатов, из любимых камней старушки.
Характерная фигура Варвары Семеновны являлась чем-то неотъемлемым от быта дедовского дома. Вне своей комнаты она была степенна, выдержанна и серьезна, как и все ее окружавшее. Такими же были и солидные сенбернары, важно расхаживавшие по комнатам. Дед почти никогда не устраивал пышных званых вечеров, зато на святках, на масленице и в семейные табельные дни у него обязательно бывали семейные обеды. Присутствовали на них все дочери с мужьями, сын с женою и внуки с внучками, вышедшими из младенческого возраста.
На святках заботою моей младшей тетки сооружалась огромная елка и накупалась масса сладостей и подарков для всего молодого поколения. Масленичная трапеза длилась часами, блины подавались на всякие вкусы: и тонкие, и пышные, и с ветчиной, и со снетками, и с яйцами. Лососина как-то особенно промораживалась, изготовлялось носовское speciality de la maison 5* — маринованные рыбьи хрящи и еще какие-то своеобразные яства. На столе рядом с водкой стояла обязательная старка и красное вино принятой дедом марки. Чай подавался уже не в официальной столовой, а в апартаментах моей тетки, наверху. Самовары были красной меди, именные и должны были сменяться молниеносно.
Наверху царили полная непринужденность и веселье. Во время наших экзаменов (говорю наших, так как кроме меня об эту пору обычно в доме деда находился и еще кто-нибудь из его учащихся внуков) вечернее чаепитие у тетки было особенно приятным. Она всегда заботливо приготавливала нам кучу всяких вкусных вещей, которую мы неизменно поглощали. Взрослея, мы стали все немного приволакиваться за молодой теткой, которая была меньше чем на десять лет нас старше. По окончании наших экзаменов жизнь в носовском доме замирала. Тетка уезжала гостить в имение к кому-либо из своих сестер, а дед ехал в Крым или куда-нибудь на охоту. Это бывало в тех случаях, когда они- не снимали дачи где-либо поблизости от нас. В последнем случае тетка жила на даче, а дед ежедневно вечером приезжал к ней обязательно на тройке или в коляске с пристяжкой. Тяги к усадь-бенной жизни у деда никогда не было — видимо, призвания быть сельским хозяином он в себе не чувствовал, а быть помещиком он не хотел. В этом отношении он опять-таки отличался от моего деда Бахрушина. Впрочем, дед Бахрушин жил в своем имении скорее как вельможа, нежели как помещик.
1* Знак вопроса поставлен Ю. А. Бахрушиным.
2* Опоек — телячья кожа.
3* Здесь заканчиваются воспоминания Владимира Александровича Бахрушина.
4* Бест — место, дающее преследуемому человеку право временной неприкосновенности.
5* Фирменное блюдо (фр.).
Глава десятая
Как-то в 70-х годах на фабрике шла стройка. Выкладывали новый корпус. Наверху на лесах стоял дед Василий Алексеевич в затрапезном костюме, забрызганный цементом, выпачканный известкой, присматривая за работой каменщиков. В это время к воротам фабрики подкатила лихая коляска с пристяжкой, с которой соскочил франтоватый военный.
— Я адъютант московского генерал-губернатора, — сказал он сторожу, — мне немедленно надо видеть кого-либо из хозяев. Кто из них на заводе?
Сторож ответил, что налицо Василий Алексеевич, но что видеть их неудобно, так как они заняты на стройке.
— Пустяки, — сказал адъютант, — веди к нему.
Через несколько минут адъютант уже стоял наверху, на лесах рядом с дедом.
— Я к вам от князя Владимира Андреевича, — доложил он, — князь просит вас немедленно пожаловать к нему. Мне поручено вас привезти.
— Разрешите хоть домой пройти, — взмолился дед, — приодеться, умыться.
— К сожалению, должен отказать, — последовал ответ, — князь особенно наказывал привести вас, не нарушая порядка вашего дня — таким, каким я вас найду на работе.
Ослушаться зятя Государя было немыслимо, и вот дед грязный, в рваном пиджачишке, в замусоленной шляпе катит по Москве в губернаторской коляске в сопровождении блестящего адъютанта.
Прибыв на Тверскую, он был немедленно препровожден в личные апартаменты генерал-губернатора, в столовую, где его попросили обождать. Степенный старик лакей накрывал на стол, расставлял тарелки, раскладывал серебро. Уходя из комнаты, ин неодобрительно взглянул на деда и строго заметил:
— Ты смотри насчет серебра-то — ни того, — он сделал многозначительный жест в свой карман, — оно у меня все считанное. Мигом выведем, и оглянуться не успеешь!
Хлопнула дверь, и в комнату вошел затянутый в корсет, завитый, напомаженный, нарумяненный и надушенный князь Владимир Андреевич. Протягивая обе руки, он направился к деду.
— Василий Алексеевич, я в отчаянии, что оторвал вас от дела, но ничего не поделаешь, дамские поручения, а они, как всегда, самые хлопотливые и неотвязные. К вам огромная просьба — я взялся быть ходатаем. Не откажите! У вас имеются векселя графини Келлер под обеспечение ее усадьбы Ивановское Подольского уезда. Сделайте милость — отсрочьте еще платежи.
— Охотно бы, ваше сиятельство, — ответил дед, — но дело в том, что мы уже два раза откладывали эти платежи, а графиня не только что денег, а и процентов не вносит!
— Знаю, знаю, — перебил князь, — все знаю — не хорошее это дело, но в личное мне одолжение — отсрочьте. Я прошу вас!
— Уж, право, не знаю, как и быть, — нерешительно отозвался дед, — разрешите, ваше сиятельство, с братьями посоветоваться!
— Ведь я прошу вас! — с холодным удивлением заметил князь.
— Так-то оно так, — заметил Василий Алексеевич, — но у нас уж порядок такой в семье — все дела решать сообща, так что вы уж извините и не ссорьте меня с братьями!