Читать интересную книгу Гарем ефрейтора - Евгений Чебалин

Где искать защиту от этого всего, в ком? Вот-вот брызнут в разные стороны все эти кобуловы, ивановы, серовы из-под германского сапога, который уже навис над Кавказом.

Исраилов? Этот в лучшем случае сделает наркома жалкой шестеркой при себе, пресмыкаясь перед немцами. Немцы в горах… Немцы! Вот кто нужен. К черту всех посредников! Надо связаться с немцами напрямую, любой ценой и вывернуться наизнанку, доказать свою полезность делом, стелясь тряпкой под их сапоги, пока не поздно. Нужен немец — командир десантников. Сегодня же дать задание своему… Колесников? Именно он, хоть и русский.

Глава 4

Абу вошел в кустарник, стал подниматься по склону горы. Ветер гнал в осенней синеве над головой раздерганные клочья туч. Дырявые, изопревшие, они сеяли временами дождь. Этот холодный, навязчиво припускавший дождь опрыскивал опаленную багрянцем листву, поредевшие кроны, одиноко пробиравшуюся под ними фигурку человека.

Шинель на Абу потемнела, парила. Пустой левый рукав вылез из кармана и болтался, цепляясь за сучья, гибкие, мокрые лозины. Абу не стал снова заправлять его. Ныли одрябшие в госпитальных лежках ноги, и Ушахов часто садился отдыхать.

Выбрав кряжистый дуб, Абу лег под ним на спину, уложил голову на тощий вещмешок. Сердце загнанно трепыхалось в груди. Кружилась голова, и Ушахов закрыл глаза. Тотчас из памяти, как узорчатая черная гадючка из норы, выползла и встала перед ним картина, что терзала его уже больше полугода.

Серо-зеленая коробка немецкого танка, появившаяся из-за белой хаты, лизнула воздух красным языком, и тотчас с ревом вспучился под колесами их пушчонки черно-красный смерч. Абу бежал к ней с ящиком снарядов, сгибаясь от тяжести, ломавшей хребет. Тупая сила ткнула его ниже плеча, развернула, отшвырнула назад. Зловонные шампуры пороховой гари вонзились в ноздри, и свет после этого померк.

Абу открыл глаза, лежа на боку, и увидел близко, совсем рядом, сахарную кость в красном месиве. Тугая красная струя цвикнула из-под кости слепящим фонтаном, и от нее стала набухать шинель.

Он с усилием повернул голову. И понял, что и раздробленная кость, и багровый фарш культяпки, и багрово-склизкая мокрота, расползшаяся по земле, — все это с ним. Боли еще не было, она только копилась режущим ожиданием в сердце, готовясь затопить все тело.

Опираясь на локоть целой руки, он привстал. Пушка валялась на боку, задранное колесо, обляпанное глиной, медленно вращалось на фоне белоснежного облака. Воздух рвали рев и грохот боя, земля дыбилась, пучилась, летела ошметками вверх.

Откуда-то, перекрывая все, сочился немыслимо тонкий крик, буравил перепонки. Абу тряхнул головой. Заряжающий, сержант Чубаров, сидел рядом с пушкой, закрывая черной ладонью подбородок. Крик несся из-под нее.

Разгоралась, клещами стискивая предплечье, боль. Абу сел, со стоном перехватил целой рукой культяпку, поискал глазами — чем перевязать. И тут обрушилась на него и смяла мысль: одна рука! Он уже не перевяжет себя, если даже и найдет чем.

Он крикнул, еще не от боли — от неотвратимости этой мысли. Он уже калека и никогда не сможет стать прежним — председателем, отцом, мужем, пахарем.

Чубаров медленно заваливался на спину, рука, закрывавшая подбородок, сползла на грудь, и Абу увидел, что заряжающий прикрывал пустоту — под усами странно укороченное лицо обрывалось срезом, полыхающим краснотой.

… Со стоном отгоняя дурноту, Абу дернулся, открыл глаза. Раскатисто, гулко сыпанул дробью где-то неподалеку дятел. В томной неге заходилась, гуркотала невидимая в ветвях горлинка. Высоко над головой трепетала россыпь янтарной листвы. Лес ровно, немолчно шелестел, процеживая сквозь ветви ветер и дождь.

Прямо над лицом свисала с жухлого листа алмазная капля. Она горела сизым сиянием, подрагивая на сквозняке, набухала, искрилась и, наконец сорвавшись, упала и обожгла щеку Ушахова. Дождь длинными тонкими струями несся из сумрачного ультрамарина, прокалывал кроны.

Бесшумно, темными сгустками спикировали на мокрый куст неподалеку две вороны. Первая умащивалась, подбирая крылья, сипло каркнула. Перья вокруг шеи торчали иглами. Сизо-черный хахаль ее подпрыгнул, бухнулся на соседнюю ветку, закачался вверх-вниз, вожделенно кося бусиной глаза на подругу. Горлово заурчали оба, вытягивая шеи, распуская хвосты. Дивно-поздняя любовь творилась в лесу.

Абу затаил дыхание. Горы, лес, птицы — все было прежним. Жизнь, оказывается, и не заметила отсутствия Абу, текла, как и прежде, вершила свои извечные дела. Вершила, будто не было на свете лязга, железного рева, огня, бесконечной боли, карболовых ароматов, застиранной серятины госпитальных простыней, хрипа и стона умиравших по ночам, кипятком обдающего стыда перед молоденькой сестрой с эмалированной уткой, будто не терзала бессильная горечь отступления, не рвалась с хрустом кровная связь с ротными побратимами, которых заглатывали сырые утробы могил.

Жизнь продолжалась, ее хватало на всех, она не чуралась и калек, одноруких, оделяя их хрустальной щедростью дождя, горьковатым ароматом предзимья и поздней любовью двух птиц. Абу потянулся, блаженно ерзая лопатками в лиственной перине.

Его подбросил грохот выстрела. Нерассуждающий инстинкт фронтовика швырнул Ушахова за ствол дуба. Черными стрелами брызнули в разные стороны вороны. Они, прошивая листву редких крон, круто забирали вверх. И лишь высоко над лесом заорали вразброд, возмущенно и хрипло. Слабо шелестя, падала перебитая ветка.

В пяти шагах от дуба стоял парень. В руках его дымился пятизарядный карабин. Крупно высеченное, облитое бурым загаром лицо расплывалось в довольной ухмылке: нравился содеянный переполох.

Абу всмотрелся, и жесткой лапой стиснуло сердце — в нескольких шагах глыбился статуей Ахмедхан. Будто и не разливалась перед ними бескрайним половодьем река времени. Двадцать лет сплющились в какие-то пять шагов, и вновь заныли старые струпья обгоревшей давным-давно спины.

Сын Ахмедхана, Апти, был точной копией отца. Он был здесь хозяином, и карабин подтверждал это холодным блеском вороненого ствола.

— Зачем спугнул? — спросил Абу, стряхивая листья с колен.

— Дольше жить будут, — еще раз усмехнулся Апти, опустил карабин, поставил его на предохранитель. — Теперь поймут, что любовь нельзя крутить на виду.

— Тебе помешала их любовь?

— Это мое дело, — спокойно отозвался сын Ахмедхана, но у него стали раздуваться ноздри.

— Конечно, твое, — согласился Абу, — занимайся им. А я займусь своим. Посплю. Это не помешает сыну Ахмедхана?

Изогнувшись, он заправил пустой, болтавшийся рукав в карман шинели. Лег на живот. Опуская голову на сгиб локтя, успел заметить краем глаза угрюмую жалость на лице парня.

— Откуда меня знаешь? — наконец подал сзади голос стрелок. Он хотел уйти, но задело равнодушие однорукого фронтовика.

— Твой отец когда-то сжег спину одному из Ушаховых. Ты похож на отца.

Он нарочно обрывал разговор двусмысленностью. Разъела память война, бои, та смертельная отрешенность, с которой кидались в них однополчане. А этот высился над ним — молодой крепкий бык в человечьем обличье, увильнувший от войны, нашедший себе занятие — пугать ворон.

— Ты Абу-председатель? Тебя трудно узнать, — с удивлением сказал за спиной Апти. Он действительно не узнал сразу в этом заросшем, иссиня-бледном старике старшего Ушахова. Правда, встречались они до войны всего два раза — все реже посещал днем свой аул сын Ахмедхана.

— Оттого, что ты узнал меня, я не стану богаче, а ты добрее. В лесу осталось немало ворон, что занимаются любовью. Иди, для тебя найдется дело.

Зажал себя в комок, переломил Ушахов, отсылая парня прочь, ибо криком кричала в нем жадная тоска по родичам и делам своего Хистир-Юрта, о которых наверняка знал парень.

— Чего ты злишься, я только спугнул их, — неожиданно мирно опраздался Апти. — Они еще наплодят себе детей.

Абу приподнялся. Всмотрелся в Апти, велел:

— Садись.

И по тому, с какой готовностью опустился на мокрую траву этот рано взматеревший отшельник, понял Абу, как наскучался он по разговору.

— Ты сильно изменился… там, — неуверенно сказал Апти, покосившись на пустой рукав председателя.

— Там все меняются. Как колосья на току. Их бьют, молотят, и сразу становится видно, где зерно, а где шелуха.

— Кто это тебя?

— Танк, — нехотя, помолчав, отозвался Абу.

— Из какого он тейпа? Его надо резать! — хищно подобрался сын Ахмедхана, и холодом мазнуло меж лопаток у председателя — так похожа была интонация сына на отцовскую.

— У танка нет тейпа.

— Как может жить человек без тейпа? — удивился Апти. — Его разве родил шакал?

— Танк не человек, — терпеливо объяснил Абу, — это железная машина на колесах, большая, как сакля горца. Ее сделал военный герман. Она плюется огнем и железом на много верст. Если пустить ее в чеченский аул, она раздавит все сакли с людьми.