Читать интересную книгу Гарем ефрейтора - Евгений Чебалин

— Я учитывал эти факты, — невозмутимо отозвался дипломат, лишь едва приметно блеснула испарина на подбородке. — Здесь все зависит от того, что важнее сейчас для рейха: сохранить непорочную прямолинейность в тактике или заполучить кавказскую нефть.

— Вы уверены, что эти два фактора несовместимы? — Гитлер, расхаживающий вдоль стола, резко остановился против Брейтигама. Развернувшись, впился в дипломата водянистыми глазами.

— Боюсь, это именно так, мой фюрер.

Отшатнувшись от дипломата, Гитлер двинулся к глубокой бойнице, имитирующей окно, откуда лился в кабинет мертвый, фосфоресцирующий свет, просвечивая виртуозно выполненный на стекле лесной пейзаж. Остановился перед ним, вглядываясь, качнулся с носков на пятки, раздраженно дернул плечом.

— Вы предлагаете командующему первой танковой армией генералу Маккензи нахлобучить на лысину чалму, сбросить сапоги и идти в мечеть босиком молиться, чтобы заполучить расположение туземцев?

— Почему бы и нет, мой фюрер?

Гитлер дернулся, с изумлением уставился на дипломата. Лицо Брейтигама растянулось в напряженной полуулыбке.

— Вы всерьез полагаете, что все эти расшаркивания перед туземцами ускорят захват Кавказа?

— Я изучал национальную специфику, долго размышлял над ней и пришел к выводу: эти меры необходимы.

Гитлер долго молчал, сцепив руки за спиной и отрешенно уставившись на носки своих сапог. Наконец поднял голову. На Брейтигама смотрела брезгливая маска с черным квадратиком под носом.

— Вы все время увиливаете от прямого ответа. Я хочу знать: могу я объявить всему германскому народу — Кавказ падет в считанные дни? Именно поэтому я вызвал сюда не Листа, не Маккензи. Они уперлись лбами в красную оборону и не видят за ней перспективы. Я вызвал вас!

— Вы можете объявить об этом в Берлине, мой фюрер! Я отбываю на Кавказ сегодня. — Голос у Брейтигама вибрировал. В нем сплелись ужас и вожделение.

— Передайте Листу и Маккензи содержание нашего разговора и ваши соображения по новой тактике. Вы взяли на себя скользкую миссию, Брейтигам: делать из воинов вермахта клоунов. Если и это не принесет нам успех?… Идите.

Шикльгрубер приоткрыл дверь, ведущую в спальню Евы. От трюмо к нему медленно повернула голову измученная женщина с синими полукружьями под глазами. Адольф долго и сумрачно изучал ее лицо. Подавив вздох, брюзгливо и печально посетовал:

— Я расходую чудовищное количество энергии, эта война высасывает все силы. Вы разучились восстанавливать их. Завтра утром мы летим в Берлин на несколько дней. Сможете навестить весь свой довоенный сброд, по которому так тоскуете.

Командующий первой танковой армией генерал Маккензи почувствовал, как скопившиеся на лысом темени капли пота слились и горячая струйка, воровато скользнув через редкий волос на затылке, пробирается по шее. Он вздрогнул от омерзения, поправил чалму и сделал первый шаг к мечети. Свита двинулась за главнокомандующим. За спиной его вспухал слитный хруст зеркальных сапог по каменистому крошеву тропы.

В полутемном закутке адъютант стянул с Маккензи сапоги, и генерал, поднявшись, с болезненным изумлением ощутил нежной кожей подошв горячую бугристость каменных плит.

Мечеть встретила его душным сумраком, голубиным урчанием под куполом и множеством серых задов, застывших в недвижимости. Они быстро разом распрямились и стали спинами.

Маккензи нашел свободное место, опустился с отвращением на колени. Впереди, возвышаясь над спинами, горячим фальцетом выпевал слова молитвы мулла. Маккензи принял позу верующих — скрестил ладони на груди.

— Аллах акбар! — отчетливо, режуще возопил мулла, и частокол спин разом согнулся, опять превратился в зады.

Командующий торопливо сунулся лбом к полу, стукнулся им о плиту. Чалма свалилась с головы, покатилась по полу. Генерал цапнул ее, стал напяливать на лысину. Скосив глаза, увидел: согбенный сосед, уткнувшись головой в пол, трясется в неслышном смехе.

Маккензи захлестнула тоскливая ярость. Ерзая ладонями и коленями по пыльному каменному крошеву, он стиснул зубы, закрыл глаза. Дикость происходящего штопором ввинчивалась в мозги. От гула, от снопов ревущего огня, от необъятной мощи его стальных мастодонтов, за каждым шевелением которых следила, затаив дыхание, Европа, — сюда?! В потный, душный маринад туземного шаманства… Его, кованную из славы и заслуг боевую единицу, увенчанную сединами и крестами, сунули в эту вонючую кубышку, под тихие издевки аборигенов…

«Я это вам припомню, туземная шваль, всем припомню. А вам особо, герр Брейтигам!»

Глава 3

Гачиев вышел из домика, посмотрел на часы. Без пяти семь. Глубоко вздохнул. Легкие до отказа наполнил холодный хрусталь утренней свежести, воздух, настоянный на хвое, родниковом ключе, увядающих горных травах, ударил в голову хмельным ожогом. Вековой, по-утреннему дремотный лес обступал со всех сторон, кряжистыми стволами взбирался на хребет. Над хребтом в немыслимой выси несся ветер; сюда, на дно распадка, стекал лишь слабый немолчный шелест.

Привычный обжитой мирок обступал наркома. Четыре рубленных из дуба домика мирно лоснились бревенчатыми боками, нахлобученные по самые окошки колпаки железных крыш багровели суриком. Поодаль — уютный сруб над родником. Едва слышный плеск родниковой струи перешибал мерный хруст: лошади у коновязи добирали остатки кошенной с вечера травы.

Из густого барбариса, объятого оранжевым пламенем листвы, выбежала Тамара, под длинной, до пят, ночной рубахой упруго колыхалась грудь, черные волосы струями стекали на белую бязь.

Жеро, обожженная знобкой свежестью, торопилась нырнуть в настоянную духоту домика: выскочив в кусты минуту назад, успела озябнуть.

Увидела Гачиева, задержалась у двери. Багровый мазок губ на мучнистой коже расползся в стороны. Послала наркому воздушный поцелуй, нырнула за дверь.

Гачиев отвел от двери глаза, скрипнул зубами: эта все видела, все вчерашнее помнит.

… Кобулов, вкогтив короткопалую пятерню в пухлое женское плечо, тянул левой рукой к Гачиеву шампур с истекающими жиром кусками кабанятины, изготовленной по его заказу. Генеральские глаза маслились сытой издевкой.

— Бери. Ну?! Это как понимать, из генеральских рук угощением брезгуешь?

Гачиев, стянув с торчащего перед носом шампура коричневый жирный кус, стал жевать, давя рвотные позывы. В глотку, в желудок потекла горячая отрава свиного жира. В черных омутах глаз его пассии Малики колыхнулся ужас. Гачиев сглотнул. На лбу враз пробилась испарина, спина оцепенела, покрылась мурашками, силы уходили на то, чтобы не опозориться, подольше удержать в себе кабанятину.

Продержался с полчаса. Урвав в диком разгуле минуту, шмыгнул за дверь, выблевал в темень с крыльца жгучую струю.

Вернулся, стал подливать Кобулову в фужер, вымучивая тосты: за членов Политбюро, всех подряд, начиная со Сталина. Кобулов опрокидывал фужеры один за другим, мял груди Тамары. Не пьянел, цеплял Гачиева рысьим всевидящим глазом, похохатывал:

— Споить норовишь, нарком? Ну-ну, с чего такая прыть? Дохлое дело ты затеял, хреново свое начальство знаешь. Меня споить нельзя, у меня от этого только бдительность и… Так, что ль, Тамара?

Тамара, влипнув боком в волосяные заросли на генеральской груди, заходилась в хохоте, свет ламп плавился в белой зубной эмали, окольцованной слюнявыми кораллами губ. Кофейные соски на пышных грудях мелко дрожали.

Гачиев покрывался мурашками в суеверном предчувствии, завороженно провожал взглядом маслянистые струи, лившиеся из хрусталя в генеральскую золотозубую пасть. Изнывал в страхе: о Аллах, у этого зверя бездонная бочка вместо брюха, что ли?

К двум часам ночи Кобулов вдруг на глазах сдал. Уцепившись за сотрапезников стеклянным безумием взгляда, вытолкнул задубевшим языком:

— К е…ной матери… С-спать.

Нарком сволок тяжкие мяса генерала на крахмальную упругость простыней. Тамара рухнула рядом, раскинув ноги.

Гачиев вышел на крыльцо. Сплюнул, сунул пальцы в рот, еще раз опорожнил желудок.

Сзади скрипнула дверь. На травяную щетину перед крыльцом упала световая полоса. Дверь закрылась. Тотчас к спине прильнуло гибкое теплое тело. Малика сплела смутно белевшие руки у него на груди, едва слышно выдохнула:

— Унялся, хряк. Теперь наше время. Пошли, Салманчик, еле дождалась.

Гачиев повел плечом, сказал, не обернувшись:

— Иди спи. Дела у меня.

Это прозвучало дико в третьем часу утра, в лесной черноте. Лес незримо обступал избушки, наваливался шорохами, шакальим отдаленным воем, стылым тяжким безмолвием.

Дела у наркома в самом деле были нешуточные: еще до полуночи радист, сидевший в крайней хатенке у коновязи, принял из города сообщение: Кобулова приглашал к одиннадцати утра первый секретарь обкома Иванов на совещание. Сообщение нарком придержал, с Кобуловым не поделился: были на то свои причины.