в высоких лесах, чтобы через несколько минут вновь вынырнуть у ближайшего поворота.
Дорога, ведущая из Острова в Новоржев и из Новоржева в Остров, как правило, бывает пуста, если не считать, конечно, брошенные дома и редкие, невзрачные деревеньки, время от времени встречающиеся на пути у дороги.
Впрочем, одно местечко могло, пожалуй, привлечь к себе внимание.
Называлось оно Страхино и при этом вполне отвечало своему имени, оставаясь чем-то страшным, безнадежным и унылым настолько, что даже птицы небесные – и те не гнездились где-нибудь поблизости от этой деревеньки, а предпочитали селиться в соседней, благо та была не слишком далека.
Главной достопримечательностью Страхино были, без сомнения, три двухэтажных дома, когда-то построенные колхозом для счастливых колхозников и их детей, а теперь заброшенные, зияющие провалами окон и, по всему, готовые развалиться, как только представится для этого подходящий случай.
Дома эти и вправду поражали своим зловещим видом, который мог бы быть еще более зловещ, если бы в левом углу крайнего дома, на первом этаже, не мерцал легкий электрический огонек, свидетельствующий о том, что, несмотря ни на что, где-то совсем близко все равно есть счастливая жизнь, которую никто и никогда не сумеет отобрать.
Огонек горел в комнате, которую занимал Иван Васильевич Загребуха, когда-то младший ефрейтор автоинспекции, а теперь Бог знает кто такой и, уж во всяком случае, – не верный сын советского народа.
Все на свете имеет свою историю, имел ее и выпускник облегченных милицейских курсов Ваня Загребуха, судьбы которого мы сейчас и коснемся.
Поступив после восьмилетки в младшую школу милиции, сирота Ваня на собственной шкуре узнал, что такое гранит науки и с чем его едят. Учиться в школе было нелегко, но зато по окончании ее Иван твердо усвоил, что такое гидрант и отчего начальство следует приветствовать прежде, чем оно тебя заметит.
Отметив вместе с друзьями окончание милицейской школы, Ваня Загребуха явился в богоспасаемый город Псков, в котором ему предстояли аттестация и распределение.
– С такой фамилией только в Автоинспекции и работать, – пошутил псковский подполковник Савушкин, о котором говорили, что он видит человека насквозь, так что тот еще не вошел в кабинет, а полковник уже знает, куда и зачем следовало его отправить.
Полистав для проформы дело юного инспектора и оглядев его с ног до головы, подполковник сказал:
– В конце концов, ведь кто-то должен быть на этом посту, верно? Вот я, например… Могу работать где угодно, но Родина послала меня именно сюда, а значит, я помогаю своей Родине, не думая о себе и всегда готовый взять из рук соседа выпавшее знамя… Или у вас, молодой человек, другое мнение?
Перспектива поднять выпавшее из чьих-то слабых рук знамя была, конечно, малоприятна, но еще менее приятными были мягкий взгляд и доверчивая улыбка подполковника Савушкина, обещающего в случае чего отправить слишком уж разборчивого и строптивого инспектора куда-нибудь в Якутскую область, возвращение из которой было крайне и крайне проблематично.
Возможно, приняв все это к сведению, новоиспеченный инспектор не стал делать опрометчивых заявлений, но ограничился одной сакраментальной фразой, которую помнил еще со времен своих коротких штанишек и фильма про Константина Заслонова.
– Служу Советскому Союзу, – сказал он, щелкая каблуками и отдавая честь, да так лихо, что произвел впечатление даже на подполковника, так что тот быстро оформил направление, поздравил Ваню с вхождением в братский союз автоинспекторов – и больше его никогда Иван Загребуха не видел.
А Родина повернулась к нему деревенькой с сомнительном названием Страхино, откуда уже уехал к тому времени последний колхозник, а число жителей перевалило за семь.
Следует сказать, что в те далекие времена высокое начальство ставило любопытный эксперимент, суть которого сводилась к тому, что одиноких курсантов и выпускников облегченных милицейских школ селили прямо на местах сельскохозяйственных работ, чтобы они не тратили попусту бензин и время на переезды, а, выспавшись и быстренько позавтракав, приступали бы незамедлительно к работе, на которую никогда не опоздаешь и которая всегда под рукой. Говоря несколько отвлеченно, новые фантазии начальства были похожи больше на военные поселения времен светлой памяти Аракчеева и Николая, с той только разницей, что военные поселения показали себя в жестокий и немилосердный век, тогда как начальственная фантазия демонстрировала себя в эпоху развитой демократии и всепобеждающего плюрализма.
Впрочем, как и все прочие эксперименты, и этот был вскоре забыт, однако для самого Вани Загребухи событие это имело решающее значение. Осев по распределению в деревеньке Страхино, на первом этаже разваливающегося двухэтажного дома, Ваня уже был готов приступить к своим прямым обязанностям, как вдруг однажды утром получил уведомление на гербовой бумаге, из которого следовало, что Иван Загребуха отчислен из личного состава Автоинспекции в связи со смертью этого последнего.
– Ошибки, конечно, случаются, – говорила привозящая два раз в неделю почту тетя Роза, которая как раз и доставила эту гербовую бумажку. – Вон на прошлой неделе тоже пришел один клиент деньги получать, да так и помер у кассы, только успел сказать хря-хря и готово.
– А при чем здесь хря-хря? – спрашивал Иван, нервно потирая руки и стараясь понять смысл нелепой бумажки. – Тут написано: «В связи со смертью последнего», а я не последний. Я вообще-то автоинспектор. Между прочим, это понимать надо.
– Вот мы и понимаем, – тетя Роза, как могла, старалась помочь попавшему в переплет инспектору. – Мы это так понимаем, что они тебя, бедолагу, опять обнесли, так что справедливости у них не дождешься. Хоть хря-хря кричи.
– Да что это за хря-то такое?
– А я откуда знаю? – сказала тетя Роза, не отличавшаяся в речах большой изысканностью. – Говорят так.
– Поеду тогда в Псков, – фыркнул Ваня.
– Ой, в Псков! – и Роза залилась молодым, рассыпчатым и веселым смехом, на который оборачивались, как правило, все окрестные мужики. – Ждали тебя там, в Пскове, как же, дожидались, родимого… Ведь ты теперь кто?
– Кто? – спросил Ваня, а в ответ получил заразительный, веселый смех тети Розы.
Такой же смех раздавался и в разного рода псковских канцеляриях и учреждениях, куда Ваня Загребуха заходил, чтобы, наконец, уяснить себе происходящее. Стоило ему только открыть рот и завести свой печальный рассказ, как присутствующие начинали улыбаться, потом усмехаться, затем неприлично хихикать, а потом принимались хохотать, хотя никаких причин для смеха, вообще-то говоря, не было. Отдышавшись, они махали Ване рукой и отсылали его в соседнюю дверь, или на соседний этаж, или в соседнее учреждение, или даже прямо в нашу белокаменную столицу, уверенно объясняя, что «там все решат».
Русского человека легко разобидеть по самому пустяшному поводу. А вот вернуть его в первозданное состояние всегда значительно труднее.
В тот знаменательный, клонящийся к закату день дверь, ведущая в занимаемое Иваном Загребухой помещение, распахнулась, и на пороге ее возникла