это мы для себя стараемся?.. Не для себя ведь, для Церкви. Сам подумай… А если мы не для себя, а для Церкви, то и спрашивать нас будут по всей строгости божественных законов, так что если мы здесь оплошаем, то на том свете нам уже снисхождения не будет, а будут одни только неприятности и огорчения.
Произнеся эту речь, отец наместник немного медлил, собираясь с мыслями, потом глубоко вздыхал, словно нехотя принимая на свои плечи тяжелый и ответственный груз, от которого зависела если не судьба всей Церкви, то, по крайней мере, судьба вверенного ему монастырька, – и говорил:
– Поэтому давай-ка сделаем так, чтобы не я за тобой всякий раз бегал, а ты ко мне приходил и докладывал – что и как… И без всяких там при этом фокусов, пожалуйста… Для Бога работаем, не для дяди.
63. Седина
1
Часто удивлял своих прихожан отец наместник, часто ставил в тупик и их, и подведомственных ему монахов, но так, как удивил их в это воскресение, не удивлял, пожалуй, никогда.
Первым, кто обратил на это внимание, был отец Иов, который, конечно, сделал вид, что ничего не заметил, хотя выражение его лица свидетельствовало о прямо противоположном.
Чуть позже Иов постучал в келию отца Александра и, не дожидаясь, пока тот подаст голос, толкнул дверь и спросил:
– Видал?.. Ты видал?
– Чего видал? – спросил отец Александр.
– Наместника, – сказал Иов, понижая голос и оглядываясь. – Неужели не видел?
– Да что не видел-то? – спросил отец Александр, теряя терпение. – Я много чего не видел, если вспомнить.
– Седина, – сказал Иов, заходя в келью, хотя его никто и не звал. – Помнишь, у наместника вот тут, сзади была седина?.. И еще тут?
– И что? – спросил отец Александр, не понимая.
– А то, что ее больше нет. А нет ее, потому что он ее покрасил… Теперь понял?
– Да ладно, – сказал отец Александр, проявляя, наконец, интерес к словам отца Иова. – Как он может краситься, если он монах?.. Подумай сам.
– Говорю тебе, что он покрасился… Пойди сам посмотри, если не веришь.
– И пойду, – сказал отец Александр. – Вот будет обед, тогда и посмотрим.
Но до обеда отец Иов успел обойти несколько келий, так что многие из монахов оказались в курсе неприятного события еще до всякого обеда.
Как и водится, мнения немедленно разделились.
Одни из монахов, самые бесстрашные, считали, что если известие подтвердится, то следует объявить отцу наместнику войну, тогда как другие считали, что ничего особо страшного не произошло, и поэтому следует отнестись к наместнику снисходительно и с пониманием.
– В конце концов, он ведь мужик, – сказал отец Фалафель, приводя в смущение некоторых насельников, – а если он мужик, то должен подать себя своей самке во всей красе. Там подмазать, там почирикать, а там и задницей повертеть.
– Так то – птички, – сказал отец Маркелл, глядя куда-то в сторону. – А мы говорим про монаха, да еще про наместника.
– А мы чем хуже? – весело сказал отец Фалафель, чем рассмешил многих присутствующих. – Природа везде живет по одним и тем же законам. Хоть ты птичка, хоть ты игумен, хоть крокодил.
– Ну и что же это, по-твоему, за птичка, перед которой наш наместник себя подает? – спросил Маркелл, заметно краснея.
– Ну, а я откуда знаю, – пожал плечами отец Фалафель и снова засмеялся. – Птичка, она ведь и есть птичка. Чирк – и нету!
– А может, это чудо? – сказал послушник Цветков, который как раз находился в монастыре между своим пятым и шестым изгнанием, и в это время обычно отличался повышенной религиозностью. – Господь ведь нас не ставит в известность относительно своих чудес, а лепит их, когда и где захочет.
– Если ты про себя, – сказал отец Александр, – то лучше не скажешь.
В ответ Цветков хотел что-то возразить, но потом раздумал и промолчал.
Впрочем, всем было не до Цветкова.
К двум часам пополудни весь монастырь напоминал кипящую кастрюльку. Всем хотелось убедиться, что отец Иов не ошибся и отец наместник действительно дал маху, что было непростительно с его умением и опытом.
Обед начался с подозрительного хождения монахов и трудников по трапезной.
Некоторые подходили просто так, без видимой причины, делая вид, что помогают отнести на кухню грязную посуду, тогда как другие подходили, делая вид, что поправляют свечи, а треть монахов просто ходила туда-обратно, раздражая отца наместника, который в делах кухонных в первую очередь ценил порядок.
– Что? Что? – говорил он, чувствуя, что что-то в монастырьке происходит не так, как следовало бы, но что именно, оставалось не вполне понятным.
– Да что это с вами сегодня! – кричал он на очередную попытку поправить свечи или забрать грязную посуду. – Сами не едите, так дайте хоть другим поесть!
Монахи просили прощения, кланялись и продолжали искоса наблюдать за игуменом, надеясь сообща разобраться в этой тревожащей их загадке, ответ на которую, впрочем, был в конце обеда уже для многих совершенно ясен.
Возможно, на следующий день все это нелепое происшествие было бы напрочь забыто, если бы на сцене не появился новый актерский состав, играющий совершенно новую пьесу, чье название было Пушкиногорские прихожанки, а сама история рассказывала о том, что любовь побеждает смерть, что вызывало неподдельный восторг у этих самых прихожанок, достаточно быстро сообразивших, что это явление может иметь далеко идущие последствия, о чем, впрочем, вскоре стало известно всем без исключения.
История этой новой пьесы вкратце была такова.
Первой, чуть ли не на следующий день после события, покрасилась до того мало заметная прихожанка по имени Фатинья, которая когда-то давно приехала в Пушгоры вслед за отцом Нектарием да тут и осталась, с кротостью и пониманием терпя характер своей путеводной звезды.
За Фатиньей последовала еще одна прихожанка, которую звали Маргарита и которая была из цыганок. Покрасившись, она как-то подстерегла Фатинью в темном переулке и с криком: «Не видать тебе нашего игумушку!» выдрала у нее клок крашеных волос.
(Следует заметить, что в дальнейшем такие уличные разборки стали делом вполне привычным, давая время от времени богатый материал для исследования темы «Психология религиозного женского сознания» или «Женщина перед лицом небесного идеала», а то и просто «Синдром спасителя
Между тем поток крашеных и перекрашенных прихожанок как-то сразу стал стремительно нарастать. Каждая пейзанка хотела явить себя во всем великолепии и прикладывала к этому множество усилий, не жалея для этого ни средств, ни времени. Так или иначе, за текущий месяц пятнадцать прихожанок пожелали изменить свою внешность, превратив монастырскую церковь в некое подобие осенней клумбы.
Жалкие попытки остановить манию украшательства, естественно, ни к чему хорошему не привели. Отец Ферапонт было попытался привести подведомственный ему народ в чувство, однако был остановлен недовольным пшиканьем, ненужными вопросами и демонстративным оставлением храма, так что вместо проповеди «Иоанн Златоуст и его борьба с украшательством» ему пришлось