в начале струя канала отбросила в прошлое кучно четырнадцать человек. Это потом к ним примкнули по одному, вдвоём, а однажды даже трое. Все они существовали в небольшой точке пространства и времен: не больше десятка тысяч квадратных километров и в промежутке лет в двадцать. Основная группа стала как бы ядром, собирающим вокруг себя и тех, кто появился здесь раньше их, и тех, кто волей судьбы был выброшен каналом позже.
Люди постепенно обустроились, выбрав место стоянки у небольшой реки, построили шалаши, благо они попали в благоприятный климат без зим и проливных дождей, обжились.
Но была странность или провидение в их общежитии: в колонии проживала лишь одна женщина. Ей ещё до скачка в прошлое давно перевалило за тридцать лет, и до того она не познала ни одного мужчины, поскольку страдала редким уродством лица – оно у неё словно было вдавлено в глубь головы – и склочным характером. Но здесь, в колонии, для мужчин она оказалась единственной женщиной. И уже через год разродилась тройней мальчиков, отчего получила в колонии непререкаемый авторитет и имя – Мать.
Она рожала постоянно, но, будто оберегая близнецов, все их единокровные, а может быть, и родные братья и сёстры, умирали в младенчестве, лишь почти десятью годами позже она родила дочь, которой уже было двенадцать лет. На неё те из мужчин, кто ещё не превратился в дряхлых развалин, стали уже поглядывать как на вожделённый плод. Но Мать оберегала девочку и решительно пресекала все их притязания. Она и своих сыновей не подпускала к дочери, считая её слишком маленькой для вошедших в зрелый возраст юношей.
Переговоры не были долгими. Да и о чём говорить, если почти рядом живут люди.
Собираясь выходить из своего временного лагеря, Хиркус, всё больше прибирающий к рукам руководство над группой, тихо предупредил ходоков:
– Оружие спрятать! И как можно дальше. Лучше пусть оно останется для нас и только для нас.
Дон Севильяк согласился с Хиркусом, но выполнил это неохотно, тем более что мясо, добытое им третьего дня, закончилось, а выходить на охоту с дубиной или с копьём, ему претило.
– Если у них есть, что поесть, то, конечно, зачем нам оно. А если нет, то придётся показывать.
– Еда у них есть. Эти ребята не слишком истощены, – показал Хиркус на братьев-близнецов.
А те, знавшие в своей жизни только одну женщину, – свою мать, долго не могли понять, почему стоящие перед ними люди так различаются и видом, и одеждой, и поведением, да и голосами. Даже когда до них стала доходить истина, они всё равно не верили. Не могло такого быть, чтобы женщины превышали числом мужчин…
Сопровождая новых для них людей в поселение, они так и не могли примириться с превосходством женщин: куда они ни бросали взгляд, везде видели их, оттого братья старались быть от них как можно дальше, дабы не коснуться или случайно не столкнуться с ними.
В небольшом захламлённом отбросами поселении, построенном без особого изыска, люди жили хотя и в больших, но обычных шалашах, явно давно не приводимых в надлежащий вид: зияли прорехи, а то и надломленные стропилины. Скамулы, возможно, подражая людям, которых они называли пармаками, тоже ютились по окраинам посёлка в небольших шалашах – лишь вползти и лечь.
Когда скамулы принесли весть о большой группе людей, в посёлке их сведениям мало поверили. В конце концов, живут они здесь уже не один десяток лет, и появление рядом кого-то из людей считали мало вероятным делом. Возможно, только один человек мог предполагать о таком варианте, но он давно уже замкнулся в себе и мало общался с колонистами. Правда, это он надоумил братьев пойти и проверить сообщение скамулов.
Но когда один из братьев прибежал с криком, что скамулы были правы, и что там есть такие, как их мать, это всколыхнуло посёлок.
Встречать ходоков и женщин вышли все, кто мог двигаться. В большинстве своём дряхлые, анемичные, с потухшими глазами люди. Лишь малая часть сохраняла более или менее здоровый вид, но всем, пожалуй, уже перевалило за шестьдесят лет.
На их фоне выделялась, стоявшая в стороне, Мать.
Грузная женщина преклонных лет, отёкшая плечами и с толстыми венозными ногами. Лицо искажённое, словно вмятое, отчего ноздри раздались вширь. Борода поросла пучками седых волос. Её отвисшая почти до пояса тяжёлая грудь не прикрыта. Впрочем, здесь одежде придавали малое значение: набедренная повязка, а некоторые щеголяли и без оной.
Рядом с Матерью, тесно прижавшись к ней, стояла девочка, тоненькая, словно стрелка, с испуганными большими глазами.
Если братья до сих пор находились в шоковом состоянии, то у мужчин появление женщин вызвало не только изумление, но и желание тут же, немедленно поделить их между собой. Для такого благого дела среди местных мужчин не оказалось ни слабых, ни дряхлых. Их манеры при этом совершенно были лишены какой-либо деликатности. Они словно стая хищников окружила пришлых, беззастенчиво стали наперебой оценивать достоинства и недостатки женщин и тянули руки, пытались прикоснуться, ощупать их.
Не ожидавшие такого приёма, женщины бросились искать защиту у ходоков, вызывая недовольство у поселенцев. В их уплотнившемся кругу стало тесно…
Всё это время Мать стояла, всеми позабытая, нелепым столбом. На её глазах в одночасье превращался в развалины, казалось совсем недавно, несокрушимый авторитет персоны, которую она представляла все эти долгие непростые годы.
А ходоки не знали, что предпринять против неожиданного напора всё больше распалявшихся поселенцев. Правда, некоторые из них от резких движений уже стали выдыхаться, но это не размыкало, а уплотняла толпу.
– Люди! – страстный выкрик Хиркуса хорошо поставленным голосом на мгновение перекрыл гвалт, и в наступившей тишине Хиркус, встав в позу трибуна, заговорил, то, вздымая к небу руки, то, потрясая ими, сжав пальцы в кулаки. – Братья! Мы пришли к вам по вашему зову! Мы пришли, чтобы ещё раз напомнить и вам, и себе о том, что наша сила в общности. Ведь только сообща мы можем одолеть время и…
Возмущённые голоса примолкнувших было колонистов, заставили Хиркуса прервать, набирающую силу, речь. Он только-только стал входить в раж, но неблагодарные слушатели, которые должны были ожидать от него откровений, отчего-то не следуют тому, что привык видеть артист при своём выступлении.
Он презрительно окинул взглядом преобразившиеся лица только что озабоченных лишь одним: не упустить момент перед другими при дележе добычи – женщин.
От толпы отделился высокий статный старик, что выделялся из поселенцев не только внешним видом, но и одеждой. Кроме набедренной повязки у него на плечах красовалась короткая, до сосков груди, меховая накидка. Поредевшие волосы стянуты на затылке в тугой узел. Борода и усы не топорщились по-разбойничьи, как у вех его