ступеньку, прислонялся к стене, и, закрыв глаза, считал до ста, выравнивая дыхание. Последний раз я присел уже на самом верху, около огромной дубовой двухстворчатой двери. Но глаз я не закрывал, разглядывая эту дверь из потемневшего дерева, блестящие металлические заклепки по ее углам. Отсчитав ровно сто, поднялся, толкнул тяжелые темные створки. Неожиданно легко и беззвучно они распахнулись настежь. Я увидел большой, совершенно пустой зал. Наверху непонятным мне способом был закреплен, словно висел в воздухе, огромный фонарь.
Я медленно вошел в помещение. Вдоль его стены, образующий совершенно правильный круг, шли высокие, в три моих роста, окна, заканчивающиеся слегка заостренной аркой. За окнами царил такой мрак, что казалось, там ничего нет, что там пустота. Не та пустота, что содержит в себе все возможное, а мертвая пустота, в которой нет и не может быть ничего и никогда. Я был готов ко всему, но это несколько удивило меня: когда я был снаружи, мне не казалось, что там так темно. А теперь… Теперь не было видно не только тусклого блеска моря и звезд, но даже свет маяка бесследно исчезал в том потустороннем пустом мире, не успев туда попасть.
А тут, в зале, было тепло и тихо. Откуда-то из глубин сознания пришла убежденность в том, что мне нельзя отсюда уходить. Какое-то время я походил по залу, тщетно попытался хоть что-нибудь разглядеть за окнами. Потом присел между двух окон напротив двери, и задремал, убаюканный тишиной, разморенный теплом и мягким приглушенным светом.
Я не понял, когда дверь распахнулась. Но когда очнулся от недолгого забытья, недалеко от меня стояла пожилая женщина. Она смотрела на меня большими серыми глазами и ласково улыбалась. Я поморгал, вгляделся в ее лицо, и мое сердце как будто обожгло: бабушка! Я думал, что уже навсегда забыл своих родных, свою семью, выбросил из памяти то время, когда я был окружен заботой и лаской, когда бабушка оберегала меня и рассказывала чудесные добрые сказки. Я вскочил на ноги, кинулся к ней, едва сдерживая рыдания. Бабушка плавно пошла в сторону двери. Вот оглянулась, мягким жестом полной руки позвала меня за собой. Я встал как вкопанный. Что-то было не так. А точнее, все было не так. Я больше не торопился обнять самого родного мне человека. Постепенно успокаивался, привычно выравнивая дыхание, мысли и ощущения. Всмотрелся пристально в милое лицо. Да, в улыбке ее было что-то хитрое, вкрадчивое и одновременно боязливое. Чужое. Наверное, если бы не многолетняя привычка наблюдать как бы со стороны за своими мыслями и эмоциями и пускать их по нужному мне руслу, не давая захлестывать сознание, я снова оказался бы готовым зарыдать — но уже от глубокого разочарования и нахлынувшего одиночества и беззащитности. Я стоял на месте, наблюдая за той, что приняла образ, давным-давно похороненный в глубинах моей души.
«Что же ты, внучек? — раздался глубокий голос — Пойдем со мной. Тебя ждут». В проеме открытой теперь двери вдруг возник силуэт высокого мужчины. Черные, мелко вьющиеся волосы гривой спадали на его плечи, прикрытые по-барски накинутой шубой из темных искрящихся соболей, горделивая улыбка изгибала его красивые губы. А из-за его широкого плеча выглянули синие девичьи глаза, и я увидел кусочек белоснежного выпуклого лба и пушистое облако золотисто-русых локонов. Взгляд этих глаз был трогательно наивен, робок и в то же время по-ребячески откровенно любопытен и восторжен. Я не двинулся с места. Я знал, что мне нельзя уходить отсюда. На секунду резанула боль в груди, как будто я снова, как в детстве, терял бабушку, любимых друзей и оставался совсем один на белом свете. «Нельзя чувствовать боль», — приказал я себе, загоняя ее в маленькую каморку, скрытую в укромном закоулке моей души и крепко-накрепко запирая там.
С холодной решимостью вернулся я туда, где дремал недавно. И там остановился, ожидая сам не зная чего. Бабушка, с мягкой укоризной поглядев на меня в последний раз, вышла из зала, прикрыв за собой тяжелые двери. И я снова остался один в полной тишине.
Вдруг потянуло холодом. Я кожей почувствовал чье-то присутствие, хотя по-прежнему не было не видно и не слышно никого. Непреодолимый, животный ужас охватил меня. Такой, от которого цепенеет сердце и поднимаются волосы. Как единственное спасение маячила передо мной дверь. Я нашарил булавку, застегивающую карман, в котором я хранил свое единственное сокровище — фотографию с радостно и безмятежно смеющейся молодой парой, нежно обнимающей маленького сына на фоне цветущих яблонь, и, стиснув зубы, вонзил булавку в мякоть ладони. Ужас исчез, оставив липкую испарину да сухость во рту.
Невидимый некто уже стоял за моей спиной. Я хотел оглянуться, но тут в центре зала появилось едва уловимое движение, как будто теплый поток воздуха стал подниматься от пола ввысь. Я не мог отвести взгляда от перламутровых отблесков колышущихся, переплетающихся в замысловатом танце струек, все больше уплотняющихся, постепенно приобретающих объем и форму. Вот появился прямоугольник в золотистой раме. Какая-то картина. На ней смутно видны очертания женской фигуры, держащей на руках ребенка. Рама стала блекнуть, исчезать, а женщина с ребенком на руках как будто наполняться жизнью. Почти явственно стали мне видны биение их сердец, ток крови, плавное движение легких, свечение мозгов. Еще несколько минут — и передо мной стояла моя попутчица, держа на руках завернутого в старенькую шаль малыша. Она немного растерянно и грустно смотрела мне в глаза, словно прощая мне что-то и одновременно жалея меня. Я хотел было подойти к ним, заговорить с женщиной. Но в тот же миг женщина жалобно вскрикнула. Я увидел, как некто или нечто пытается вырвать заплакавшего ребенка из ее рук, а она отчаянно сопротивляется. Рванулся что было сил на подмогу, и к своему ужасу почувствовал, что не могу сдвинуться с места. Потемнело в глазах от бессилия и ярости. Я рванулся снова. И снова. И снова. И снова. Было плевать на боль, разрывающую каждую клеточку моего тела. Мне нужно было любой ценой защитить женщину с ребенком.
Внезапно стихли женские крики, детский плач. Я потряс головой, заморгал, стряхивая заливающий глаза пот. И сам закричал: оба они как будто окаменели. На лице женщины оставались живыми глаза, все так же посылающие мне прощение. Потом эти глаза закрылись. И лицо приобрело то выражение торжественного покоя, какое бывает у погруженных в глубокий сон или в экстатическую молитву. Я не хотел думать, гнал от себя мысль, что такие же лица бывают и у умерших. Вот неведомая