испуганной усмешкой произнес: «Да-да, брат. Все мы из одного теста. А вот покажем мы тебе одну диковину». Расступились черти, и прошла и встала меж ними белая, тонкая человеческая фигура. И такая светлая тишина вдруг пошла от этой фигуры, что наполнился ад этим светом и тишиной, и щемящей тоскою, и мечтой об истине и совершенстве. И впервые за его почти вечную жизнь заломило, заболело вдруг у старого черта то место, где дóлжно находиться душе. И, сам не замечая того, потянулся он к светлой девичьей фигурке в страстном, умоляющем движении, и даже на колени было пал, да только вдруг опомнился, резко выпрямился и неотрывно, но уже угрюмо и сурово стал смотреть на светлое существо. И боль вроде бы начала стихать, но пришло к ней на смену что-то похожее на грусть, что тоже для черта было впервые. Хоть и захвачен всецело был черт неожиданным для него явлением, но все-таки успел заметить, что и все другие его собратья вдруг перестали быть теми циничными пронырами и смутьянами, какими были из века в век до сих пор. И не одна пара корявых рук тянулась к светлому существу, то ли в попытке прикоснуться благоговейно хоть к одежде его, то ли в желании разорвать и уничтожить иное, непонятное им.
Меж тем светлая дева, словно бы и не двигаясь вовсе, каким-то чудесным образом уклонялась от всех тянущихся к ней темных рук, оставалась тиха и светла, и безмятежно, и мудро, и серьезно смотрели большие глаза под тонкими бровями, и мило спокойны были нежные губы. И казалось старому черту, что дева эта, стоя вот здесь, в аду, между чертей, вместе с тем непостижимым образом находилась совсем в другом мире, и даже не в человеческом, известном ему как его пять пальцев, а в каком-то еще. Вот скользнула она назад, стала удаляться, блеснул тихий свет в последний раз — и затих, исчез, как будто и не было его. Понял старый черт, что была явлена им святость в самом своем чистом виде, когда даже ад бессилен погасить ее свет. Понял, что есть нечто, не доступное его пониманию.
Сгрудились черти. Кто-то зло кривил и без того злое и морщинистое лицо свое и орал «Упустили диковину!», кто-то почти со смущением поглядывал на других, кто-то визгливо и похабно хохотал… Долго стоял старый черт в угрюмой задумчивости. И с того дня застряло у черта в том месте, где бывает душа, что-то не сильно, но томительно свербящее, не дающее ему покоя ни днем, ни ночью. Часто казалось ему, что вот-вот разольется тихий свет и увидит он тонкую девичью фигуру и большие серьезные глаза, наполненные пониманием того, что никому из чертей видеть и знать не приходилось. Пониманием чего-то самого главного, на чем стоит мир и даже ад.
С того дня забросил он все свои проказы. Только и было ему дело, что искать светлую деву во всех закоулках ада. Черт и сам не знал, зачем он ищет ее, что он скажет ей, о чем попросит, если найдет. Часто злился он и на неуловимую, и на свое необъяснимое упрямство, но все же не бросал своих поисков. А светлая дева словно растворилась, как сквозь землю провалилась. А самое главное — никто не смог и сказать, откуда она вообще вдруг взялась и где прячется.
Пошли слухи по аду: мол, самый пронырливый, самый, так сказать, образцовый из них, всем чертям черт — а вот, понимаешь, бросился искать святость. Гоготали черти, сплетничая о своем собрате, что надо, видать, посылать гонца на небо с жалобой на вмешательство в суверенитет и внутренние дела ада и на ведение подрывной деятельности представителями светлых сил, негативно влияющих на психологическое здоровье местных обитателей. Правда, при самом старом черте не давали волю ехидным своим языкам после того, как тот тяжелым своим кулаком отмутузил парочку смельчаков, да так, что те засомневались в своем бессмертии. Впрочем, все реже появлялся черт в обществе, все чаще рыскал в одиночестве, а то даже просто сидел где-нибудь в адских дебрях, тихонько бормоча что-то себе под нос. Один дерзкий чертенок похвастался, что смог подкрасться поближе и подслушать это бормотание. Так вот, похоже оно было на стихи, по крайней мере, явственно прозвучали слова «звезду — разведу, черт — уперт». Но тут уж надавали ему оплеух старшие товарищи, чтобы не забывался салага и не выдумывал уж черт знает что.
Шло время. Сородичи старого черта угомонились, попривыкли к его странностям. Вроде даже стал он местной достопримечательностью и символом неординарности чертовой породы. То есть почти гордостью ада. А вот самому ему было не до самолюбия, совсем сдал старый черт. Потрескались копыта, стала кудлатой седая башка, пропал лоск на витых рогах. И не проходило томление и свербение в том месте, где бывает душа. И мысли текли такие несуразные, противоречивые такие все, что прямо не было от них никакого покоя.
Однажды, когда сидел черт в привычном уже раздумье, мелькнул вдруг светлый силуэт, стал приближаться, и вот встала перед ним светлая дева. От растерянности еще более угрюмым сделался старый черт. Даже не смотрел на ту, что так настойчиво искал, сделал вид, что неинтересно ему — тут она или еще где-то. Дева же с понимающей, сочувственной улыбкой смотрела на черта своими ясными глазищами и ждала, когда тот наконец-то скажет хоть слово.
А тот почувствовал все нарастающую злобу: показалось, что дразнила его девчонка, издевалась над ним, водила за нос, как какого-то глупого человечишку. Не привык сдерживать черт свои порывы (не сказать чтобы прекрасные). Вскочил он ноги, метнул глазами молнии, и, набычившись, пошел на ту, что наконец-то оказалась рядом. Не сулил этот абордаж ничего хорошего деве, да только и свербение, не дающее покоя, у черта не прошло. Потому не стал он рукоприкладствовать, а только помахал перед носом светлого существа пудовыми своими кулаками. И без всякого предисловия завопил: «Давай объясняй, кто тебя сюда прислал, и что ты знаешь такого, чего мы, черти, не можем понять!».
Чуть поднялись удивленно тонкие брови над светлыми глазами, но не исчезло выражения доброты на нежном личике пришелицы. Раздался ее голос, словно зазвенел хрустальный колокольчик: «Никто не присылал меня сюда. Сама как решила, так сама и сделала. Стало мне казаться невыносимой несправедливостью, что есть миры, лишенные света. И хоть говорила себе, что каждый мир, каждое живое существо воспринимает лишь ту толику добра, которую способно воспринять, все-таки все