глаза, тонкий нос с легкой горбинкой, светлые волосы, зачесанные назад и волной падающие на шею, высокое стройное тело. Была в этом лице, в этом теле та неуловимая сила, которую трудно определить словами, но которая почти магическим образом очаровывала и подчиняла себе других людей, независимо от их пола, возраста, и уровня интеллекта. Но, надо сказать, особенно неотразим был он для женщин. Ни разу в жизни он не приложил ни малейших усилий, чтобы понравиться какой-нибудь прелестнице. Более того, с отроческих лет женское обожание и преданность сопутствовали ему, где бы он ни появился. К его ногам смиренно бросали души и репутации, не требуя, но умоляя о капле любви. Иногда, по воле своего каприза, он позволял на короткое время кому-нибудь любить себя. Но никто никогда не мог бы похвастаться тем, что видел его искаженное страстью лицо, его горящие глаза, слышал от него слова любви и ласки. Даже в самые жгучие моменты близости лицо его оставалось слегка отстраненным, а глаза холодными.
К тридцати пяти годам женская любовь стала для него докукой. Обладая незаурядной мужской силой, он предпочитал утолять свои потребности в обществе продажных женщин, с которыми расплачивался звонкой монетой и исчезал навсегда, не опасаясь того, что его завалят записками и будут подкарауливать у парадного входа.
С каждым годом все реже и реже появлялся он на званых ужинах и балах, несмотря на настойчивые приглашения, требования или улещивания. Но довольно часто видели его в театре, когда давали скрипичные концерты. Там он, сбросив свое пальто на руки лакеев, прямо проходил быстрой походкой в свою ложу, и, всегда одинокий, укрывался в тени. Как правило, никто из посетителей не замечал, когда он уходил: когда зажигался свет, его ложа чаще всего была пуста. Если же он оставался на своем месте до конца концерта, то все-таки умудрялся каким-то чудесным образом, не торопясь, не смешиваясь с толпой, не обращаясь за помощью к обслуге, оказаться одетым и уже садящимся в поданный экипаж раньше самой титулованной и капризной особы.
Время от времени выходили тоненькие сборники его стихов, странных, с завораживающим непривычным ритмом, наполненных непонятными вычурными образами и словами.
В свете этого человека принято было считать эксцентричным чудаком и отшельником и говорить об этом с легким, доброжелательно-снисходительным смешком. Самые умные из его окружения в глубине души признавали, что он внушает, пожалуй, даже страх.
Госпожа Х не надеялась, что этот человек будет сегодня на ее вечере, хотя и не преминула послать ему традиционное приглашение. Но сегодня ему вдруг захотелось увидеть людское оживление, услышать веселую музыку и легкомысленный, чувственный смех женщин, ощутить запах духов и возбужденных тел. Потому он и принял приглашение госпожи Х, отобрав его из нескольких карточек, принесенных ему утром лакеем. А зайдя в зал, переполненный людьми и шумом, оказавшись среди верениц мчащихся в танце пар, почувствовал тоску и усталость.
Женские лица. Маски. Перья. Выставленные на всеобщее обозрение соблазнительные прелести. Манящие взгляды и рты. Черные фраки и белоснежные манишки мужчин. Деланно-молодцеватые движения. Скучно, скучно… Он, холодно ответив на несколько приветствий, отошел в укромный угол, где усевшись в кресло, стал равнодушно наблюдать за веселой кутерьмой, царящей в зале.
Вдруг в толпе он увидел молоденькую девушку, дочь одного из своих знакомых, в доме которого он раньше не раз бывал. Она так явно и безоговорочно была влюблена в него с первой же минуты знакомства, что домочадцы немного посмеивались над ней. Вот и сейчас она завороженно смотрела на него широко раскрытыми наивными голубыми глазками. Боже, как знакомо, как привычно она смотрела на него! Вдруг он почувствовал раздражение: глупая девчонка, не имеющая возможности понять своим маленьким мозгом, что он чувствует, что он думает, что он из себя представляет. Скорее всего, наслушавшись светской болтовни, она возомнила его этаким бунтарем-романтиком, не нашедшим искренней любви и страдающим от одиночества. И уже рисует в своей симпатичной головке приторно-сладкие картинки своего благодетельного влияния на его метущуюся натуру, пылких признаний, окропленных взаимными слезами счастья, и их венчания под умиленный шепот присутствующих высокопоставленных особ. Что ж… Стоит немного умерить ее идиотские мечтания, пусть учится быть взрослой, наконец.
Небрежным взмахом он подозвал ее к себе. Не медля ни секунды, как будто ждала этого немого приказа, она послушно подошла к нему. Встала рядом с его креслом, безвольно опустив руки в белых перчатках и преданно глядя ему в глаза. Он поднялся, несколько секунд разглядывал милое личико. Ему было ясно, как божий день, что девочка невиннее ангела. Раздражение его только возросло от этого. Но появилось странное возбуждение. Он поднял руку, погладил ее по щеке. Девушка вспыхнула, ее глаза наполнились слезами благодарности и счастья. Она, почти ребенок, не поняла, сколь унизительной для нее была эта ласка: иные с большей нежностью прикасаются к собакам, нежели этот человек прикоснулся к пухленькой румяной щечке. Наклонясь к маленькому уху, обрамленному светлыми завитушками, он велел: «Иди за мной», и, не оглядываясь, пошел в зимний сад госпожи Х. Девушка, ничего не спрашивая, не возражая, последовала за ним.
В зимнем саду царили сумрак и тишина. Лишь журчал где-то недалеко фонтан. Он грубо притянул девушку к себе. Она была словно кукла в его руках, послушная кукла, но теплая, живая, с нежным телом. Поначалу он хотел лишь напугать ее, сказать обидные скабрезные слова, может быть, поцеловать, но словно туман вдруг окутал его сознание. С невесть откуда взявшейся сладострастной жестокостью он бросил ее на скамью, навалился на нее. Она не кричала, не сопротивлялась, не пыталась просить о пощаде, лишь неистово колотилось ее сердце.
Его руки грубо и больно тискали ее. Маленькая, совсем еще детская, белоснежная грудь была почти обнажена. Наконец, быстрым движением он поднял ее юбку, рывком раздвинул тонкие ноги. И в момент самого острого наслаждения он вдруг словно проснулся от кошмара. Ужас, стыд охватили его. С последним содроганием плоти вырвался из его груди стон не сладострастия, но отвращения и к себе, и к этой послушной невинной овечке.
Он встал, спешно приводя свою одежду в порядок. Не бросив ни одного взгляда на неподвижно распростертую девушку, ушел. Вышел в парк. Поняла ли его жертва, что произошло? Ищет ли ее кто-нибудь в оставленном зале? Заметили ли, как он увел ее? Как она будет жить дальше? Его не волновали эти вопросы. Он хотел лишь одного — оказаться у озера на окраине парка.
Он дошел до озера. Сложив руки за спиной, опустив голову, он замер у самой