Но вот в чем и самому себе не хочет признаваться Сетнер Осипович, да ведь от себя никуда не денешься, оно всегда при тебе — скупость, жадность, которая вдруг вкралась в его душу с этими колхозными миллионами. Если уж куда и вкладывать эти деньги, так только наверняка, только наверняка! Не в дурацкое же навозохранилище кидать сотни тысяч! Навоз должен лежать в поле и работать на колхоз, а не храниться в бетонной яме, — так понимает Ветлов это дело. Собираешь богатство через одни двери, а для расходов — целых сто дверей.
Какая долгая ночь!.. Мысли уже путаются, вспоминается то Калашников, то Пуговкин, и Сетнеру Осиповичу в один миг даже видится, как они вместе сидят за столом и спорят. Но ведь Калашников умер, он уже не может спорить с Пуговкиным!.. Сетнер Осипович вздрагивает и открывает глаза. За окном маленько посветлело. Да, этот Пуговкин! Ой, прыткий! Ему, видите ли, всюду недостатки мерещатся. Неужели в этой академии их ничему толковому не учат?
Или ему кто нашептывает: дави Ветлова, гни Ветлова, не езди к нему в Шигали, не езди!..
С этим и забылся тяжелым сном бедный Сетнер Осипович Ветлов, председатель колхоза…
3
Сестра Наталья живет в родительском доме, в том самом, который ставил еще отец. Юля Сергеевна теперь бывает здесь редко, но когда видит родительский дом, ее охватывает чувство жалости и удивления — уж очень серенько и неказисто смотрится дом рядом с новыми домами, какие ставят сейчас шигалинцы, — не дома, а настоящие кермени-дворцы. Правда, отцовский дом пока и стоит прямо на дубовых столбах и стены еще крепки, да все как-то мало по нынешним временам, скромно. Окошки маленькие, низенькие, подслеповатые, застекленной терраски, какие сейчас лепят к каждой развалюхе, нет, и вот когда Юля Сергеевна видит родной дом, то у нее возникает такое чувство, будто ему одному в Шигалях живется тяжело и трудно.
Правда, зять Федор Степанович иногда постучит топором: крышу вот перекрыл — заменил солому дубовой черепицей, сени перебрал, теперь тут и не сени, а кухня, а уж к ней прилеплено крылечко с небольшими тесовыми сенями…
Только Юля Сергеевна на крыльцо, как навстречу ей Анна, ихняя с сестрой Натальей подруга. Это бойкая, деловая женщина с властным громким голосом, да так ее в Шигалях и зовут — «Героиня Анна».
— Вот пришла поглядеть на солдата, — говорит она с таким решительным видом и сует руку Юле Сергеевне, будто спешит на пожар, — пришла поглядеть, а его и нет.
— Я иду, а ты уходишь…
— Юра скоро придет. Хелипа Яндараева домой увел.
— Анна, Анна! — кричит из дома Наталья. — Куда ты, посиди!
— Анна! — раздается из сеней голос хозяина. — Выпьем по стопке, кипит твое молоко!.. О, и Юля пришла, сестра наша дорогая!..
Зять уже хорошо выпил, круглое лицо красное, глазки маленькие совсем заплыли. И эта вечная глупая улыбка! Юля Сергеевна терпеть ее не может еще с тех времен, когда он впервые робким парнем переступил порог этого дома. А при Юле он еще всегда как-то теряется, отчего еще больше, кажется, глупеет. Или прикидывается, кто его знает, этого Федю. Но и обидчив! Стоило Анне сказать, что днем она не будет пить не только с Юлей, но и с самим Сетнером Осиповичем, что днем в Шигалях пьют только Яндараев да он, как зять тут же обиделся:
— Ну и пью! Не чужое пью, а свое!..
Анна махнула рукой: дурак ты, Федор, уж больно у тебя оглобли коротки, шуток не понимаешь.
— Да хоть так просто с Юлей посидите, — вмешалась Наталья. — Раз в год собираемся, и посидеть некогда!
— Вечером приду. У меня ведь напарница в город поехала фотографироваться, — фотокарточку милому послать хочет, а того не знает еще, что милый-то сам приехал! — Анна засмеялась и подмигнула Юле: знаю, мол, эти секреты! И пошла со двора — не уговорить, не остановить.
В доме было неприбрано, а на столе грязные тарелки с остатками еды стояли вперемежку с консервными банками и бутылками. Наверное, с утра дверь не затворялась и в гостях побывал не один Хелип Яндараев.
— Хорошо, что ты пришла, Юля, у меня на радостях все из рук валится, — словно бы в оправдание призналась Наталья.
А зять Федор сел за стол и с аппетитом уминал ложкой кильку в томатном соусе прямо из консервной банки — закусывал.
— Садись, Юля, выпей стопочку, — пригласил он миролюбиво. Обидчивый, да отходчивый, да и на него тоже долго не держится зло на сердце. Налил Юле в маленькую стопочку, а потом — в стакан, а сам покосился, на жену. Ладно, не осуждай, надо барана резать, а у меня храбрости не хватает еще…
— Ты и курицу зарезать не можешь, пока поллитру не выдуешь. Сколько тебе надо на барана?
— Сейчас одним махом будет готово, я не я буду, кипит твое молоко, если не зарежу. — Он залпом выливает в себя водку и, крякая, опять принимается за кильку… — Ну вот, другое дело. Я сейчас махом. Ты печь затопляй, а я махом…
Сестра Наталья сегодня необычайно добродушна. В другой бы день она такие речи не оставила без своей резолюции, а сейчас только устало улыбнулась да махнула рукой: мелешь, мол, дурень… И нарядное платье на ней — шелковое, с большими яркими цветами, и платок такой же. Посмотреть: как будто помолодела лет на десять сестра Наталья. И в самом деле, у нее сегодня большой праздник: приехал сын! Приехал — и все в доме словно бы перевернулось, не узнать ни мать, ни отца. И ничего другого, и никого для них не существует на белом свете, кроме их сына. Близкие, родные люди… В этом есть какая-то тайна, в которую Юле Сергеевне не проникнуть. Она только сердцем чувствует ее, она только может к ней прикоснуться, она видит на лице сестры счастливую блуждающую улыбку…
— Ну, что будем делать?
— Ой, и не знаю, — смеется Наталья. — Все в голове нарастопырку, ума собрать не могу все утро!.. Да где же Юра? Может, купаться убежал?..
Юле Сергеевне хочется спросить, какой он стал? Вырос ли? Спрашивал ли про нее, свою любимую тетку? — но почему-то не решается задавать она эти вопросы сестре.
— Затопляй печку, — приказывает она. — Да сначала бы переоделась.
Когда своими заветными думками ни с кем не делишься, когда то, что лежит на сердце, открыть некому, то вот и оказывается: близкие, родные вроде бы люди, а ни о чем, кроме печки да картошки, разговору нет.
И такая досада берет, как подумаешь. Юля Сергеевна рубит тяпкой картошку для пирога — уж очень любит племянник, когда хуплу приготовит тетя Юля, — и вот на сердце у нее и печаль и радость одновременно. Такая путаница, что сам не разберешь. В прежнее военное да послевоенное голодное время мысли только и были у людей — о еде, где раздобыть ее да как. Теперь все есть, что душе угодно, а разговоры у людей все те же — о еде. Вот у них даже с сестрой. Почисти лук. Готово ли мясо у Федора? А яйца и рис для пирогов забыли?! Как будто к свадьбе готовятся в доме, а не простому домашнему празднику. Шыртан[2] специально для Юры. Хуплу специально для Юры. Шюрбе из ливера специально для Юры. Опалить бараньи ноги и голову…
— Еще раз салам, Юля Сергеевна.
— Надо же — опять Хелип Яндараев притащился!
— Ты б, Хелип, не мешался тут, — говорит ему Наталья.
— Это как же так? Что бы я да остался в долгах? Извините. — И ставит на стол две бутылки, да с таким торжеством, будто это какой-нибудь царский подарок. — Где хозяин?
— Добром прошу — не мешай! — взмолилась Наталья.
— Вы своим делом занимайтесь, а я — своим. Где Юра? Стакан ему поднесу, вот и все, и домой!..
Пьяный совсем. Нечего обращать на него внимания. Пускай сидит. Может быть, у него у одного радость не заслонила забота о шыртанах, пирогах и колбасах.
Полным-полно орехов спелыхВ заветном блюде предо мной, —
затягивает он пьяным голосом, —
Но кто ж отведать те орехиПрисядет рядышком со мной?
И тут же к Юле:
— Сергеевна, сердишься ты на меня? Не сердись, Сергеевна, я тебе песню спою.
Мне грустно, дрема одолела,Меня невольно клонит в сон.Но с кем же мне за разговоромТоску прогнать, развеять сон?
— Вот кочергой прогоню твой сон! — сердится Наталья, а Юля думает: откуда же он такие песни берет, этот пьянчужка? И ей вдруг становится жалко его. Оказывается, человек-то он душевный, решает она.
Нет, тут что-то не так. Но откуда же он берет эти песни? Он даже не сердится на Наталью, сидит, словно ее и нет, тянет тихим заунывным голосом:
Легко по лесенке взбираться,Хотя у ней и нет перил.Но трудно вниз без них спускаться,Ведь без опоры — как без крыл…
— Опору не надо было терять, — опять встревает Наталья. Она мнет тесто, и кулаки у нее белые, как в перчатках.
— Як тебе с душой, а ты меня кочергой…