Читать интересную книгу На Волге - Константин Паприц

— Пардон, мамзель! — вдруг раздалось у ней над самым ухом, и пьяный, хорошо одетый купчик нагло заглянул ей в глаза. — Может проводить прикажете, потому тесно и с женской слабостью затруднительно. Мы мужчины деликатные и насчет женского пола всегда готовы. — Он что-то еще говорил, я рядом с ним разливался поощрительный хохот. Она ничего не слыхала и скоро шла вперед. Только сердце сильно забилось и гадкое чувство вползало в него. Вся эта праздничная картина вдруг показалась отвратительной. Пьяные лица, красные от вина и жары, нагло и тупо смотрели на нее, как на чудо; где-то парень заигрывал с бабами, и слышался их пронзительный визг.

Помни, помни, друг любезный,Свою прежнюю любовь —

заливался пьяный. В кабаке громко ругались.

У Лизы слезы подступили в глазам. Так безжалостно оскорбили ее светлое, радостное настроение. Она их любила, радовалась, что им весело, и вдруг за это… Горько!

Село осталось позади. Озимые поля расстилались зеленым ковром. Подальше лес стоял черной, трепещущею стеной. По весеннему небу плыли большие серебристые облака. Оно точно радовалось, смотря на оживающую, дышащую полною грудью, землю, и приветливо, ясно улыбалось новой жизни. Легкий туман полз над полями, синеватою мглой застилая далекие леса, и, казалось, таял в ослепительных солнечных лучах. Лиза посмотрела кругом: всюду встречал ее задумчивый, счастливый шепот природы. Радостное чувство опять появлялось.

«Она не разочаровывает, — думалось ей, — она только ласкает… А люди… Там — водоворот, страсти… Природа их не усмирит. Она раскрывает перед ними свою девственную чистоту, как будто напоминая, в чему должно стремиться. Люди не слушают ее тихого голоса; они страшатся ее, когда она напоминает о себе громом и молнией…»

Лиза прислушалась: в небе заливался жаворонок.

«Он не знает тоски; его песня — одна любовь. Какое счастье — всю жизнь любить без всяких фальшивых звуков! Пусть будет страдание, но будет и любовь. Страдать за идею… Даже умереть из-за нее, не получивши никакой награды, потому что она только бы оскорбила всю святость поступка. Бороться, страдать, а главное — любить, так бескорыстно любить, как солнечные лучи нежат землю, именно — согревать и нежить. Вдали загорится новая заря, и тогда умереть в счастливом сознании, что тьма кончается. О, сколько блаженства!..»

Она встревожилась; глаза горели, румянец покрыл лицо, что-то светилось в нем…

Дорога уходила в лес. Еще кое-где по оврагам белел снег, но рядом большие полянки уже покрылись зеленью. Шум стоял в воздухе, — так пели и кричали птицы. Посветлевшие ели радостно шептали. На большом, довольно крутом овраге лес расступался и виднелась синеющая даль Волги. Казалось, тихо дышала она под лаской нежащих золотых лучей. Потоки серебряных звезд разливались и горели на ее голубой поверхности. Огромная водная равнина сияла и нежилась. Сердито подбегали волны к оврагу, набрасываясь на него и сверкая белою пеной. Из воды торчали верхушки деревьев и крыши каких-то затопленных строений.

«Вот где жизнь, такая же свирепая и неумолимая, как наша, — думала Лиза. — Все сокрушается без всякого сострадания. Нахлынут волны и — конец…»

И представилось ей, что она среди сердитых волн, несчастная, забытая всеми Лиза. — «Иди по течению», казалось, кто-то твердил ей, а она не хотела, и разве не может назваться теперь победительницей? Даль ее жизни смотрела тихой, ласкающей. Она прислушивалась в весеннему шуму леса и сознавала, что в ее сердце — та же возрождающаяся, страстная жизнь.

«Как хорошо», — вдохнула она всею грудью смолистый запах. Мысль вдруг стихла, угомонилась, — осталось сладкое, тихое раздумье. Глаза увлажнялись. Она долго оставалась в этом радостном, как бы созерцательном, состоянии. Вдруг пронесся порыв ветра, закачал ветвями и донес чей-то тихий, сдержанный стон. Через минуту все стихло, и только лес раскачивал своими вершинами. Опять налетел ветер и снова разнес чье-то жалобное рыданье. Лиза направилась к тому месту, откуда оно доносилось. Под развесистою елью, на краю оврага, спрятав лицо в сырой, молодой травке, лежал мальчик. Маленькое тело его подергивалось от глухих, тяжелых рыданий. Порой они переходили в тяжелый, сдавленный стон и потом снова разражались целою бурей. С головы упала шапка и откатилась в сторону. Возле лежала черная собака и, молча, лизала его шею.

* * *

Еще за несколько дней до Пасхи Аксинья совсем захлопоталась с своим хозяйством, чтобы не упасть лицом в грязь перед соседками. Ей хотелось угодить мужу. Василий занял денег и был очень доволен. Он уже целую неделю не напивался и крепился, чтобы разрешиться по-настоящему в Светлый день. Аксинья была неузнаваема. Она суетилась, хлопотала, бегала по деревне, прося различной хозяйской утвари, — свою собственную Василий давно пропил, — и жила по-своему полною жизнью.

— Батюшки мои, тесто бы не перекисло, вовремя бы поставить, — повторяла она уже который раз, меся тесто для пирога. — Яйца варить бы… Чтой-то творог кисел, — охала Аксинья до тех пор, пока Василий не прикрикнул на нее.

Наконец тесто поставлено. Давно не мучилось так ее сердце: для этого было много причин. Накануне праздника с стесненным дыханием она вынула пирог из печи.

Вышел он на славу: помазанный яйцом, он ликовал и улыбался. В окно для большего эффекта смотрело солнце и как раз освещало произведение Аксиньи.

— Вот так пирог испекла! — похвалил Василий. — Ишь сверкает, словно рожа у Зыбина. — У этого самого Зыбина, богатого кулака, он выпросил всеми неправдами, чуть не на коленях, три рубля. — Молодец Аксинья, совсем на бабу похожа стала.

Она была на верху блаженства, — давно не приходилось ей слышать похвал. Удивительно, как она не сделалась к ним равнодушной. Пирог был тщательно спрятан в шкафу. На другой день он должен был украшать стол. И, вот, этот день, злополучный для Ваньки, настал. Стол в углу под образом Аксинья покрыла белою скатертью. Она осторожно поставила пирог и еще что было. Полюбовавшись им несколько минут и раздумывая, какой-то испекла соседка Марья, она вышла из избы позвать Василья, сидевшего на прилавке под овном. И вот тогда-то и совершилось роковое происшествие. В избе никого не было. Только Волчок лежал около печи и умильно, масляными глазами, посматривал издали на героя дня. Даже тараканы — и те не решались близко подступить в пирогу: подбежит один, поведет усами и в благоговении отступит. А пирог все ликует. Волчок как-то боязливо поднялся и подошел к столу. И будто нарочно для него скамейку подставили, — вот только вскочить, а там и готово. Соблазн берет его. И, как на смех, Аксинья не идет: видно, заболталась с соседкой Марьей о пироге, — может, зовет попробовать его. А слюни так и текут у Волчка. Уже давно он ничего не получал, кроме корки черного хлеба, а последнее время и ее не было; чем только он питался? Вот тихонько он поднял лапу на лавочку и стоит, а Аксиньи нет как нет. Разобрало Волчка: вдруг он жалобно завизжал, скакнул отчаянно, стащил на пол пирог и, схватив крепко передними лапами, начал немилосердно терзать его. Тарелка с синей каемочкой побежала со стола, скатилась на пол и, сделав несколько прыжков, невредимо успокоилась. И в эту-то минуту вошли Аксинья, Василий, соседка Марья и за ними Ванька с сестрами, — вошли и остолбенели. На лице Аксиньи изобразилось такое отчаяние, какого Ванька никогда не видал. Василий, вооружившись дубиной, нещадно начал колотить Волчка; Аксинья, придя в себя, схватила ухват и тоже стала его бить. «Бьет, а у самой слезы», — вспоминалось потом Ваньке. Волчок сначала визжал, а потом и визжать перестал. Он пробирался к двери, дрожа всем телом и как-то диво оглядываясь. Но не удалось ему уйти, — все были безжалостны, даже сам Ванька. Наконец, его перестали бить и принялись за Ваньку. Ведь это он его привел, он его хозяин, так пусть и отвечает за него, и Василий колотил его. Аксинья не хотела поднять на него руки, но воспоминание о пироге, который теперь так плачевно лежал в углу, было до того сильно, что она не утерпела и огрела Ваньку ухватом. Он раньше знал, что отец станет его бить, но вдруг Аксинья, которая до сих пор рукой до него не дотрогивалась, теперь тоже ударила его, ни в чем неповинного. Горько ему стало. Он никогда не плакал перед отцом, но теперь не мог удержаться: две слезинки полились по щекам. «За что бьете-то?» — вырвалось у него.

Наконец, его выгнали вон и в своем родном лесу Ванька выплакал новое несчастье.

Уже много людского горя знал старый лес!

V

Длинного разговора между Елизаветой Михайловной и Ванькой не было. Они вдруг сблизились без всяких проявлений сочувствия. Сначала Ванька испугался: люди увидали его слезы, которые он так тщательно оберегал от их глаз. До сих пор их видел один Волчок; это была его сокровенная тайна, и вдруг она открылась. Но когда он вгляделся в красивое, измученное лицо Лизы, когда заметил, с какою жалостью она смотрела, его сердце вдруг наполнилось чем-то жгучим, тоскливым, но в то же время и радостным. Взгляд ее черных глаз открыл для бедного пастуха целый мир ласки и счастья. После немногих вопросов они чувствовали себя близкими. Лиза гладила рукой его волосы, а Ванька весь точно трепетал от радости. Вот и его ласкают, не только тех детей, которым он так завидовал, и ласкает такая хорошая, красивая барышня. Эта мысль приводила его в неизъяснимый восторг.