И крик Андрея, и его слова, и приближающиеся, мелькающие огоньки — все это ей необыкновенно понравилось. Она закуталась в плед и с ожиданием стала смотреть вдаль. Белая церковь резче выступала из ночной мглы; чернелись, слабо обрисовываясь, крестьянские избы.
«Новая жизнь, новые люди, — думалось ей. — О, если бы здесь не прожить бесследно! Пусть даже теперь и не оценят, — не нужно их благодарности; может когда-нибудь на могилу мою придет кто из бывших учеников, помолится, пожалеет, положит венок из полевых цветов. Да не нужно и этого, — только бы в сердце почувствовали. Господи, что-то будет!»
И ей хотелось верить в счастье и будущее.
Огоньки приближались, и некоторые дома уже рельефно выступали из глубокой теми мартовской ночи.
IV
Елизавета Михайловна поселилась в новом домике села Спасского. Дни проходили за днями, а светлое чувство, появившееся в ней при везде в село, оставалось нетронутым. Минутами являлись жгучие воспоминания, но мирное настроение ее не нарушалось; напротив, чем тяжелее были они, тем более росла и крепла вера в будущее. Все пережитое ею казалось только приготовлением для этой новой жизни. Она была так полна своим чувством, что не замечала ни полнейшего равнодушия, ни подчас косых взглядов окружающих. Старуха, прислуживавшая ей, все что-то ворчала, но Лиза этого не замечала. Она даже любила смотреть на ее лицо, покрытое бесчисленными морщинками, — оно напоминало ей няню. Школа еще не открывалась. Лиза предложила крестьянам, чтобы дети начали ходить учиться до ее открытия, но получила в ответ, что великим постом Богу молиться надо, а не с книжками сидеть. Ее это не обидело. Напротив, она вполне сознавала правоту их.
«Пусть молятся, — ведь в этом все счастие их, ведь суровая доля их озаряется одним светом, светом религии». И она была полна ожидания и веры. Лиза убрала свою комнату, достала у дьяконицы горшок герани с бархатистыми, красными цветами, сама вымыла старенькие кисейные занавески и торжественно повесила их на окнах своей комнаты. И все ее восхищало. Даже здоровье не ухудшалось, несмотря на сильную весеннюю слякоть. Кашель все еще был, но не очень мучительный. Вообще она вдруг опять почувствовала себя совсем молодой, и столько сил кипело в груди, столько являлось ожиданий, что невольно верилось в возможность жизни. Бывали такие минуты, когда ей хотелось обнять весь мир. И деревня, и подчас грубые крестьяне, и их неприглядная жизнь окрашивались для нее каким-то розовым светом. Самое горе их не пугало ее, а только усиливало в ней приток любви. А в груди что-то жарко горело.
По вечерам она пускалась в разговоры с дьяконицей. Лиза находила много интересного в этом субъекте и изучала его. Дьяконица, Аграфена Филипповна, была еще довольно молодая женщина; в ней поражало сочетание полного, флегматичного лица с необыкновенно страстным темпераментом. Она твердо верила, что «блажен, кто много возлюбил», и любила много. Мало-помалу она начала посвящать Лизу в свои сокровенные тайны, и та слушала, находя даже и в этом что-то своеобразное.
— А то вот еще, — начинала Аграфена Филипповна, сидя за чайной прокламацией, как сама называла времяпровождение за самоваром, — проезжал здесь как-то раз купец на Нижегородскую и заехал к нам в село. Собой как розан хорош. Настоящий херувим: глаза с поволокой, румянец во всю щеку, осанка княжеская, — ну, одним словом, душка. То-то весело было, — и начиналось длинное повествование о молодом «герое», об его любви к ней, как сердце ее, слабое, женское, не устояло против его чар, и так далее.
Аграфена Филипповна пользовалась в селе самой широкою популярностью. Много она свадеб устроила, много детей окрестила и вследствие этого знала все тайны спасских обывателей. Всюду она являлась в качестве родственницы. Это было могучим орудием в ее руках. Она заводила бесконечную канитель, ссорила всех, кого хотела, сплетничала со страстью и за силу свою пользовалась общим уважением. Аграфена Филипповна всегда помнила, что она была дочерью уездного городского священника и только по воле судеб попала в это захолустье, в несчастное селишко, где почти все доходы ограничивались съестными припасами. Впрочем, с тех пор, как за ней был признан в местной аристократии авторитет умной дамы, она примирилась с захолустьем, и только в грустные минуты вздыхала о величии своего городка. В другое время Лиза с отвращением отвернулась бы от этой пошлой, недалекой женщины, но теперь ко всему она относилась крайне снисходительно; все занимало ее, как что-то совершенно новое, а главное — что должно было играть роль в ее будущей деятельности. Так проходило время. Великий пост уже кончался. Было начало апреля. Снег по полям почти весь стаял; шумные веселые ручьи оглашали окрестность своим радостным говором. В полях стал петь жаворонок. Волга посинела и надулась. Как-то пролился первый весенний дождь. В воздухе было что-то животворное, счастливое, и Лиза это необыкновенно чувствовала. После Пасхи должны были начаться ее занятия. Весна, дело, милые ребята — все это сулило ей большие ожидания. Она чувствовала, как жизнь охватывала ее своими живительными волнами и будила в ней что-то страстное, молодое. Вместе с природой воскресала она. «Вот где счастье свое нашла, — радостно думала Лиза, — в глуши, в деревне, у сермяжного мужика, как называла его няня. Мощь его коснулась меня и обновила». И она любила этого мужика, своего обновителя, хотя в то же время вставали новые вопросы. Новое, незнакомое открывалось перед ней. Этот мужик возбуждал в ней странное недоумение. С каждым днем убеждалась Лиза, что до сих пор она любила не этого сермяжного, часто пьяного, горемычного крестьянина, а какого-то другого, взлелеянного и созданного ее фантазией. Прежде она рисовала в своем воображении русского богатыря с цепями на руках, с страшным ярмом, и поражалась той нетронутою силой, которая дремала в его груди, проявляясь лишь в бесконечном мученическом терпении. Казалось, Илья Муромец еще не собрался с силами и в ожидании сиднем сидел. Серый мужик с его отрепьями и пороками стушевывался перед этим богатырем-мучеником. Теперь же мираж угасал: все ближе подходил мужик-гигант, бледнел и удалялся. Это приводило Лизу в страшное смущение; она продолжала поклоняться поразительной выносливости несчастного народа, но чувствовала, что это не Илья Муромец, а раб, созданный для покорности. Когда ей случалось говорить с крестьянами, всякий раз она чувствовала что-то ложное в отношениях с ними, какой-то фальшивый звук вкрадывался в ее слова. Часто Лиза видела, что они совсем друг друга не понимают. «Барышня добрая, — говорили про нее крестьяне, — только нам такая не пригожа». Но до нее не доходили эти слова, и она надеялась, что со временем сойдется с ними ближе.
Наступила Пасха. Радостный звон колоколов наполнял теплый весенний воздух и далеко летел по спокойной поверхности реки. Лед уже прошел и, казалось, она отдыхала после тяжелых трудов; на полях выползала зеленая бархатная травка; птицы заливались на все голоса. Шумная, пестрая толпа теснилась на главной улице села. Хохот, песни, визг гармоники, щелканье подсолнухов, христосованье — все это сливалось в один праздничный звук. Парни в красных рубахах и плисовых шароварах, в поддевках на распашку толпились около прекрасной половины спасского общества и сыпали отборными комплиментами. Громкий смех был лучшим одобрением. Перед расставленными палатками с пряниками, орехами и конфектами сновала молодежь. Ребятишки всюду совали свои носы, облизывались, глядя на соблазны, и гремели своими копейками. Начинался настоящий праздник. Около кабака сидел отставной солдат, уже заметно охмелевший, и жарил на балалайке плясовую. Какой-то мужичонко, общипанный и оборванный, несмотря на праздник, долго торговался с другим из-за косушки. Условие было заключено, и он пустился, что есть мочи, отплясывать камаринскую. Общий хохот поощрял деревенского артиста.
— Молодец, Филька, молодец! Ишь валяет, чортов сын, что ногами-то выделывает. Откалывай, брат, откалывай! — доносилось из толпы, и Филька ухитрился сделать такое па, что удостоился получить сверх ожиданий еще косушку. В другом месте белый, как лунь, старина затягивал слабым, дребезжащим голосом песню и с уморительными жестами приплясывал. Опять общий смех и веселье. Словом, все праздновали.
Лизе вдруг захотелось куда-нибудь подальше и от этого смеха, и от веселых людей. Горячее, живое чувство наполняло ее; хотелось остаться лицом к лицу с природой, может даже заплакать от полноты души и снова о многом передумать. Она вышла на улицу. Толпа продолжала веселиться; сильнее раздавались пьяные голоса, кто-то громко ругался. Праздник лишался своего радостного настроения. Лиза хотела поскорее выбраться из этого шума и, торопясь, пробиралась через толпу. Многие ей низко кланялись, но доносились иногда и остроты на ее счет.