Читать интересную книгу На Волге - Константин Паприц

«Не бросить ли? Не успокоиться ли в могиле? Ведь тьма победит… Нам ли сеять, слабым, неумелым! О, бедные, бедные, они гибнут, не понимая, что им нужно и где их спасение! Господи, ведь последние силы им отдаешь и — с разбитым сердцем, с отчаянием, может без веры в их будущее умирать никем не замеченной! А там — погост, одинокая могила и полное забвение… Это ли награда после мук? Но, нет, нет, зачем это я… Милые, родные, униженные, всю себя вам отдам! Берите, терзайте, все стерплю…»

И вся изнеможенная, обессиленная лежала она в своем кресле, почти теряя сознание от мыслей и событий этого дня, искаженное лицо подергивалось отчаяньем, судорожными рыданьями, но слез не было… А в окно смотрела светлая майская ночь, на бледном небе одиноко млела звезда; звонко и страстно заливался соловей; с Волги тянуло прохладой…

VII

Опять Ванька в своем лесу. Снова небо и земля ласкают его, а певуньи заливаются на все голоса в темной дубраве, заставляя забыть его все горести. Но они не знают, что жизнь его согрелась теперь, — он уже не один. Может быть они заревновали бы своего любимца, если бы знали, что кроме их пении для него есть еще один голос, который дал ему много радости. Да, Ванька вдруг почувствовал, что он не бобыль, как сам называл себя, и даже что-то похожее на гордость явилось в нем при этом сознании. До сих пор он думал, что люди злы, что они только насмехаются и бьют слабых, и вдруг оказывается, что есть между ними и любовь, — она воплощалась для него в Лизе. Как он полюбил ее! Часто думал Ванька: «Вот если бы сказала: поди, Ванька, бросься в Волгу, — сейчас бы пошел. Жисть свою отдам за нее, — уж больно она мне полюбилась». Он пас стадо с своим Волчком, а Елизавета Михайловна в его мыслях всегда бывала тут же. Прежде, слушая, как волны бегут, он думал: «Вот им весело, их много, только я один с Волчком». А теперь и ему хорошо, и ему весело. Иногда даже начинал песню затягивать и старался излить в ней все свое чувство. Лес не сердился за это; хоть его тишина и нарушалась детским голосом, но он все так же любил Ваньку. Книга была всегда с ним; много он узнал горя и радости, разбирая буквы, мучаясь, когда что-нибудь не подавалось ему, и торжествуя, когда длинное слово и фраза после долгих усилий складывались верно. Он целый день жил надеждой повидаться вечером с Елизаветой Михайловной, чтобы рассказать о своих занятиях, послушать ее и на нее посмотреть. Она про многое говорила ему, рассказывала о своем прошлом. И он уже любил старушку-няню, ненавидел тех, которые обижали Лизу, и горевал вместе с ней у гроба матери. Часто в ту же ночь, смотря на бледное весеннее небо с одинокими звездами, он снова передумывал все слышанное и многое смущало его. Что-то говорило ему, что она несчастна, что томится и мучается. «За что обижали ее, добрую-то такую? Мучители!» — твердил он, думая о своих мучителях и о Лизиных, и что-то недетское, нехорошее ложилось в его грудь. Она повторяла, что нужно всех любить, прощать всем, но Ванька не мог простить тех, которые сделали ее несчастной. И за себя ему трудно было простить, а за Лизу казалось невозможным.

«Ишь кашель-то какой! — думал он, когда в припадке мучилась Лиза. — Все они, мучители», — и хотелось Ваньке всем отомстить за нее бедную.

«Не стану их любить», — говорил он Лизе, когда она твердила, что с ненавистью нельзя жить, что тогда возненавидишь самого себя.

С каждым днем он становился сосредоточеннее, а к отцу относился прямо с пренебрежением.

— Ишь зазнался с учительшей своей! Подожди, скоро покончу ваше знакомство, — угрожал Василий.

Ваньке было очень тяжело, но надежда у него оставалась, и он терпел. Только ненависть к отцу становилась сильнее и серьезнее. Минутами хотелось бежать из своего дома.

«Терпи, терпи, Ванька, — сам себя увещевал он, — вырастешь большой, тогда славно заживешь. Ведь и Елизавете Михайловне не легко». — Он старался, изобретая всевозможные средства, развлекать ее. Случалось, приносил пойманную птичку, раз белку поймал и с невыразимым счастьем вручил ей свой подарок. И Лизу радовали все эти безделицы.

Настал июнь. Занятия в школе кончились и целые дни оставались у нее незанятыми. Некоторые книги, которые она привезла с собой, были давно прочитаны. Да теперь ей и не хотелось читать. Она нигде не получала ответа на вопросы, которые становились назойливее с каждым днем. Наконец-то она могла посещать Ваньку в лесу. Он с трепетом ожидал ее в своем святилище, и когда увидал в первый раз между зеленью худенькую фигуру Лизы, ему стало необыкновенно хорошо. Здесь, под сенью старого леса, соединялось для него все дорогое, весь мирок его, вся радость. Лиза садилась около него, открывала книгу, и начиналось ученье, а вместе с тем их разговоры или, вернее, страстные советы ее. Ванька редко прерывал ее: он только слушал, не всегда понимая. Она сознавала это и старалась не оставлять темным ни одного слова. Лиза умела даже предупреждать все его вопросы, и он, весь поглощенный вниманием, только слушал. В ногах Волчок лежал и посматривал умными глазами на своего друга. Долго он возмущался вторжением третьего члена в их союз, и всякий раз при появлении Лизы громкий лай старого скептика-Волчка будил окружавшую тишину, но наконец привык и он. Побрякивая колокольцами, бродило стадо. Лес глубоко внимал всякому слову, раздававшемуся под его зеленым покровом. Каждое явление природы и жизни старалась Лиза объяснить своему любимцу. Она переходила с одной мысли на другую, сама не замечая того, и говорила часто до изнеможения, до припадка кашля. Что ей было до этого: она всем существом служила идее и была счастлива. Много ее тревожила одна мысль: религиозные вопросы становили ее в большое затруднение. Еще в детстве она не была набожна; няня учила ее молиться, она повторяла за ней слова, но никто не объяснял ей их значения; она молилась, но не чувствовала. В тяжелую пору сомнений, когда вера должна была или исчезнуть совсем, или обратиться в слепой мистицизм, Лиза почувствовала, что все старания старушки были напрасны. Она не могла верить и молиться. Это сознание, может быть, сделало ее еще более несчастной. Когда она попала в студенческий кружок, общий дух отразился и на ней; отсутствие веры ощущалось особенно в тяжелые минуты: не было исхода излиться ее скорби. Но в детях она старалась сохранять веру и не разрушала ее ни одним словом. «Что дам им взамен, отняв счастье у них?… Дать им сомнение, которое сделает их несчастными?…» Вся нравственность, существующая у народа, держится только религией. И она заставляла всех любить Бога.

«Пусть в Боге свой идеал полюбят и стремятся к этому образцу чистоты и совершенства», — мечтала Лиза и заводила длинные разговоры с Ваней, внушая любить святое и чистое. Так проходила их жизнь, и тяжелые, бессонные ночи, которые проводила она у окна, в ужасной тревоге разрешая свои вопросы, отнимали последнее здоровье. Она худела с каждым днем, так что даже Яковлевна, прислуживавшая ей, заметила это.

— Что это, сударыня, ты все хвораешь? Хоть бы дохтура спросилась, а то знахарку б позвала. Право!

Но Лиза уверяла, что ей ничего не нужно, что она здорова, и благодарила старуху за внимание. Но раз после советов Яковлевны она подошла к зеркалу, вгляделась в себя и оцепенела. Ввалившиеся желтые щеки с красными пятнами действительно были ужасны; глаза, впалые и блестящие, тоже красноречиво говорили о ее состоянии. Лиза долго смотрела на себя, и горькое чувство западало в грудь. — «Неужели так близок конец?» — в невыразимой тоске думала она, но не хотелось верить. На другой же день она обратилась к доктору; тот, выслушав ее, покачал головой и сказал, что болезнь очень запущена, но не безнадежна. Впрочем, последнее утешение было сказано как-то мельком. Выслушав множество советов об образе жизни, Лиза с тяжелым чувством вышла от доктора. Зеркало открыло ей многое. Что-то билось в груди, прося жизни, а другой внутренний голос говорил, что жизнь невозможна. Днем он стихал иногда, но ночью безжалостно произносил приговор всем ее мечтам, идеям, стремлениям. А кругом эта трепещущая, короткая ночь, будто воплощение борьбы света и мрака, счастия и страдания, жизни и смерти. В висках кровь стучала, сердце сильно, сильно билось; везде могильная тишина; соловей уже перестал петь; Лиза вслушивалась и мучилась вдвойне. Ее перестала даже умиротворять тишина природы. Напротив, чем полнее становилась она, тем усиливались волнения Лизы. В тишине все ее мечты бились как в предсмертной агонии.

«О, как безжалостна природа! — болезненно думала она, оставаясь равнодушной ко всем страданиям. — Пусть весь мир зальется кровью, но и тогда взойдет то же равнодушное, сияющее солнце, то же небо будет смотреть с своей высоты. Здесь никогда не может быть гармонии». И она продолжала всматриваться в небесный свод с его звездами, точно постигая какую-то тайну. Часто, когда сильный ветер высоко поднимал волны на реке, Лиза шла на берег и слушала их угрюмый рокот; хотела ли она заглушить свое горе, или находила ответ своим вопросам в этом бесцельном, грозном движении, но она любила с болью в сердце прислушиваться к нему. Измученная Лиза возвращалась домой и засыпала в своем кресле тяжелым, давящим сном. Минутами к ней возвращалось спокойствие, надежда на что-то лучшее, и она отдыхала с Ваней. Даже он заметил в последнее время в ней что-то особенное. Конечно, ему и не представлялось, чтобы дело принимало серьезный оборот, но он мучился мыслию, что у ней есть какое-то тайное горе. Господа, как много бы он дал, чтоб уничтожить его, но, видно, это было не в его силах. Был жаркий июньский день. Ванька гнал по полю свое стадо, громко пощелкивая кнутом и покрикивая то на того, то на другого из своих подданных. С одной стороны смотрел березовый молодой лесок, с другой расстилалось поле уже начинавшей желтеть ржи, чередуясь полосами с нежною зеленью овса. Иногда набегавший ветер колыхал золотистые волны, и они бежали к самому горизонту. Пекло сильно. Ванька с наслаждением думал, как он выкупается, придя на свое заветное место. Волчок, высунувши язык, гонялся за овцами, забежавшими в овес. Впереди уже стоял лес; где-то между деревьями сверкнула Волга. И хоть Ванька всю жизнь провел здесь, а все ему мило и ново, каждая березка, каждая сосенка. Стадо мелькало между зеленью оврага, сбегавшего к реке. — «Эй, вы, любезные!» — погонял Ванька и весело бежал за ним. Голубая, спокойная даль Волги расстилалась на большое пространство; по берегам несколько деревень тонуло в зелени; где-то сияла на солнце верхушка колокольни; глубокое, безмятежное небо подходило к густой стене леса.