Читать интересную книгу На Волге - Константин Паприц

И вот был выстроен в селе Спасском домик для школы в русском вкусе, посреди зелени, в виду гигиенических условий; а в марте того же года с последним санным путем приехала учительница, Елизавета Михайловна Дроздова.

* * *

Уже вечерело. Был один из последних, еще довольно сильных мартовских морозов. По Волге тащилась пара ямщицких лошадей, впряженных в плохенькие деревенские сани. Видно было, что они совершили уже далекий путь. Ямщик дремал, понуря голову. Лишь изредка он выпрямлялся, покрикивая на лошадей, и снова впадал в дремоту. Кругом немая тишина. Изредка по берегу мелькали огоньки в деревнях, но тотчас же тонули в глубоком мраке. Далеко раскинулась снежная равнина, и гнетущее молчание смерти лежало над землей, цепеневшей в холодных, мертвых объятиях мороза; изредка ветер пробегал по белому покрову и с тихим шорохом уносился дальше. Ни одной звезды не светилось в угрюмом, будто черном, небе. В санях сидела молодая особа в ватном суконном пальто и поношенной шляпке. Худое, истощенное лицо ее зарумянилось от мороза. Черные глаза то закрывались от усталости, то вдруг загорались огнем. Холод забирался под ее салоп. Это и была будущая учительница Спасской школы. Она тщательно закрывалась тоненьким пледом, но члены оцепенели до того, что она перестала их чувствовать. Какое-то странное состояние овладевало ею: тело замирало от холода, а мысль усиленно вдруг заработала и вызвала целую вереницу воспоминаний из прошлого. Иногда они стихали, затем восставали с удвоенною силой. Казалось, мертвенная тишина разбудила их; словно призраки вставали они в ночной мгле. А скрип полозьев еще больше надрывал сердце.

«Итак, там все кончено, окончилась первая половина жизни. Что было в ней? — Только обманутые ожидания, порой нестерпимая, порой ноющая скорбь, и больше ничего. А сколько упований сгорело в эту жаркую молодость!.. Исполнилось ли хоть одно? «Нет», — подсказало сердце. А как жить-то хотелось, как жаждалось счастья и любви!.. Но они шли мимо; приближалось горе, и хоть губы шептали: «довольно его, дайте отдыха, жизни», но ничего не помогало… Точно проклятье тяготело… Неустанная борьба разума с чувством обусловливала весь драматизм жизни, потому что нельзя было жить в противоречии с собой… И в итоге — чахотка…»

— Эх как жизни жаль! — даже вслух проговорила она.

— Что, барышня, говорить изволишь? Мне, что ли? — отозвался вздремнувший ямщик с козел.

Она молчала. Ямщик задремал опять. Лошаденки бежали мелкою рысцой. Мертвая тишина не нарушалась ни одним звуком, а мысли бились и работали. Вся жизнь до мелочей вдруг предстала ее расстроенному воображению и, как тени, неслись воспоминания. Вспомнилось детство. Оно-то в своем спокойствии и подготовляло всю горечь дальнейшей жизни. Наряды, французский язык, гувернантки, учителя и полное отсутствие основных познаний людей и света. Все любовались прелестной девочкой, когда она, сидя на штофной мебели гостиной, занимала, в ожидании maman, гостей.

— Quelle beauté,- восклицали они, и это приятно щекотало ее детское самолюбие.

«Посмотрели бы теперь», — вдруг подумалось ей, и что-то тяжело застонало в груди.

Весь мир, все человечество ограничивались тогда для нее этою гостиной и кружком говоривших по-французски людей. Двери в мрачную область тщательно скрывались. Жизнь для нее являлась не томительною борьбой, а постоянным праздником, на котором она должна была играть одну из первых ролей. Впрочем, и тогда уже бывали минуты такого сильного детского горя, что можно было предвидеть возможность будущей драмы. Иногда без всякой причины Лиза вдруг заливалась слезами, говоря, что все ей надоело, что она умереть хочет. Старушка няня крестила ее, увещевала, и Лиза смирялась на время. Только заберется куда-нибудь в угол и долго сидит там. Потом перекрестится, сделает земной поклон, и опять звенит ее хохот, опять разливается веселье. Но вдруг предстала грозная действительность. О, как завидовала тогда Лиза тем несчастным, заброшенным детям, которые выступили в ту вековечную борьбу с первых дней своей жизни. Они и не знали никогда радости, они могли ожидать впереди только лучшего, потому что нечего было терять. Их не поражал тот хаос, который раскрылся перед ней, когда она самостоятельно вышла на жизненную дорогу, — вышла одинокая, без всякого содействия.

«Да, забытая, а главное — ненужная! — и теперь мучительно билась мысль. — Другая бы давно привязала камень на шею, да в воду, а я еду учить детей. Эка проклятая, животная привязанность к жизни!.. Но, Боже, если бы здесь был успех, ведь тогда все бы забылось!.. Может быть даже счастье бы началось… А чахотка… Доктор сказал: плохо… Господи, да неужели уж так плохо? Неужели нет возврата к жизни?… А сколько в ней мучительного счастья… Вон заблестела звезда; может быть это мне…» Кашель прервал нить мыслей.

«О, мечты!.. Нечего утешать себя радужными надеждами, — видно, скоро конец. Страшно!.. В могиле тихо, забвение, но в этой тишине весь ужас. Жить, желать, терзаться и взамен всего — одна тишина. Оставить весь мир, муки и отчаяния и перестать существовать. А рядом — то же забвение, та же награда другому мученику… Могилы, деревянные гробы и голые кости… О, все, только не это… Чье-нибудь посинелое лицо и червь, впившийся в него — этот судья людей…» — Она заплакала, вся дрожа. Рука Лизы закоченела. Она это почувствовала и начала тереть ее. Мрачные думы стихали.

— Андрей, скоро ли приедем? — позвала она ямщика, чтобы что-нибудь сказать, — мертвая тишина пугала ее.

— Теперь скоро, сейчас село Городищи, а там 15-ти верст не будет, — отвечал он, постегивая лошадей, а через минуту опять дремал.

Лиза откинулась на задок саней и только-что закрыла глаза, как думы опять полетели в прошлое. Перед ней стоит парадный казенный дом их. В большой двухсветной зале тишина; все зеркала завешаны; в белом глазетовом гробу лежит ее мать, красивая и нежная, как один из окружавших ее цветов. Поздно ночью вернулась она с бала, почувствовала вдруг дурноту и, не успев снять роскошного розового платья и венка белых роз, слабо вскрикнула и тотчас же скончалась. Так тихо, кротко она спала, точно бабочка, упившаяся ароматом цветка. Лизе тогда в первый раз представилась смерть во всем ее бесконечном могуществе, и она ее поразила. До сих пор Лиза никогда не видала покойника. Чувство ужаса усиливалось при виде кроткого лица матери, в которой она искала хотя бы искру жизни. Какую-то тайну отгадывало это лицо, и для Лизы это была тайна жизни.

«Вот жила блестящая, добрая, не могли налюбоваться на нее, и вдруг всему конец, — трепетала тогда Лиза. — Вот синие тени ложатся на чудное лицо, испортили его. Похоронят — и никто не вспомнит о ней, все забудут… Что же делать, чтобы не забыли так скоро? — бился тревожный вопрос. — Кого ласкать, кому делать добро?»

Она опять всматривалась в дорогое лицо, изучала каждую омертвевшую черточку, и все открывало перед ней новый мир, полный тревожных запросов и сомнений. Тишиной могилы веяло от покойницы, а Лиза ощущала страстный прилив жизни. Она вскрикнула и упала без чувств. Мать похоронили, а мысль девочки после первого пробуждения усиленно работала. Часто казалось, что грудь разрывается от необычайного притока мысли и чувства. Учителя были поражены переменой Лизы, — ее вопросы сбивали их и смущали. Отец ее, генерал Дроздов, ставил им первым условием, чтоб они избегали всяких сомнений, а главное — всех модных современных идей. — «Знайте, что у ней всегда будет кусок хлеба, — говорил он, — а потому ей нужно одно только светское образование. Пусть с своим либеральничанием сидят господа по чердакам и в подвалах, а мы будем жить честными, порядочными людьми». И вдруг случилось то, чего так боялся генерал. Явилась новая жизнь и громко заявляла о себе. На все мольбы Лизы разъяснить ее сомнения учителя отвечали увертками, увеличивая этим вопросы и ее горе. Скоро она поняла, что здесь нечего искать разрешения. Она схватилась с какой-то отчаянною решимостью за Евангелие и всею душой углубилась в великие божественные истины. Минутами, вникая в глубокий смысл учений, ей казалось, что она слышала самого поучающего Учителя, и новый светлый мир идей все шире раскрывался перед нею. Вставало что-то великое, осененное божественным светом, но еще не постигаемое. «Блажени алчущие и жаждущие правды, яко тии насытятся»; и Лиза искала правды со всею стремительностию молодого существа, но двери в это святилище не отворялись для нее. «Толците и отверзятся», но для нее оставались закрытыми. «Последние да будут первыми», но ведь здесь она одна из первых, хотя она же нищая духом, и больная душа ее томилась в бесчисленных противоречиях. Часто по ночам старуха-няня слышала ее тяжелые, одинокие рыдания, но не подходила к ней; она сознавала, что происходит что-то превосходящее ее понимание. Старушка с глубоким чувством отзывалась на всякий призыв Лизы и тайно молила Пречистую уврачевать ее раны. Евангелие было перечитано несколько раз; пытливый ум получил еще больший толчок, но читать было нечего. Один учитель тайком стал приносить книги. Лиза напала на них со всею свойственной ей стремительностию, но скоро их источник иссяк, — учитель испугался. Няня достала у соседей несколько книг. Здесь была одна часть истории французской революции, Тьера, был какой-то роман Евгения Сю и рассказы Горбунова. Кроме того, в библиотеке генерала Лиза нашла несколько старых «Отечественных Записок» и три романа Жорж Занда. И больше не оставалось ничего. Весь этот сброд не мог успокоить ее встревоженного духа, — всякая прочитанная книга только увеличивала сомнения, не давая ответа на них. Часто изнемогая под бременем мысли, Лиза, рыдая, бросалась на шею к няне, а та только нежно крестила ее. И теперь, в глубоком мраке ночи, кажется ей, что воскресают те минуты, когда при мерцающем свете лампадки старушка шептала псалом Давида, и Лиза смирялась на время и отдыхала.