и хозяйка, которым было под пятьдесят, — рабочий совхозной пилорамы и свинарка, их восемнадцатилетняя дочь, письмоносица горского почтового отделения. Хозяин хутора всегда был под хмельком: на пилораме нередко перепадала «левая» работа и клиенты рассчитывались с пилорамщиками натурой — бутылками. Кроме того, хозяин хутора промышлял еще и рыбой: в весенний нерест брал сетями щуку, окуня, плотву, леща — озеро-то было под боком.
Тайный рыбный промысел унаследовал от отца и Сергей, а вместе с промыслом и пристрастие к спиртному. Он ловил не только обычную озерную, но и красную рыбу: во время осеннего хода лосося выезжал на браконьерский промысел на одну из рек, впадающих в Ладожское озеро. В белугинском доме круглый год не переводилась и красная икра и лососина семужного посола. Товар этот всегда находил тайных покупателей... Денег Сергею хватало не только на выпивку, он решил обзавестись собственной «Победой». Он уже и в очередь на автомобиль оформился, но тут случилось то, что привело его на скамью подсудимых: инспектор рыбнадзора застал Сергея Белугина с напарником, когда они освобождали браконьерские снасти от богатого улова. Инспектор был молодой, неопытный и наивный: никак не могло прийти ему в голову, что злостные браконьеры ради добычи могут решиться даже на убийство. Решились. Подошедшую к ним лодку с инспектором перевернули, а пытавшегося спастись инспектора — он пустился к берегу вплавь — убили веслами... Потом суд. Длительный срок лишения свободы. И вот теперь — всесоюзный розыск бежавших из заключения опасных преступников, и в их числе бывший житель этого хутора...
«Не обнаружено», «не выявлено» — уже не одну неделю эти неутешительные слова звучали в устных докладах, стояли в официальных документах. Устные и письменные донесения эти вызывали понятную тревогу и у тех, кто докладывал, и у тех, кто принимал эти доклады: каждая минута волчьей свободы необезвреженных преступников могла обернуться для людей новой бедой. Бандитам надо было еще чем-то питаться — на грибах и ягодах долго не протянешь, и вот даже обыкновенную пищу они должны добывать обманом или силой...
4. Беглецы
Они знали, что их ищут, понимали, что чуть ли не каждый милиционер на Северо-Западе знает их в лицо: нехитрое это дело — переснять и размножить тюремные фотокарточки в анфас и в профиль. Поэтому Куковцев отпустил усы, а Восьмериков решил обзавестись и усами и бородой. Белугину это было ни к чему. Внешность у него была такая, что никаким словесным портретом не передашь, — обыкновенная, неброская и незапоминающаяся: круглое лицо со вздернутым носом, светлые волосы с рыжинкой, средний рост. Добрая половина парней имеют такую ничем не примечательную внешность. Тем более что вскоре пришлось убедиться: вся эта растительность на роже — никакая не маскировка. Взять те же усы, которые отпустил Куковцев. Подвернувшийся на дороге старый знакомый шофер без труда узнал его и даже пошутил:
— Скудные у тебя усишки, Славка. Могу со своих выделить на рассаду... Побреюсь, понимаешь, а через три часа хоть снова берись за бритву...
Веселые слова эти чуть ли не стоили шоферу жизни — Восьмериков неожиданным ударом в солнечное сплетение бросил его на землю, а Куковцеву велел добить своего старого знакомого. (Не сумел Куковцев, остался живым шофер.)
Не мешкая забрались в кабину. Куковцев привычным движением включил скорость...
Машину бросили за рекой Тосной, решили в Саперной пересесть на электричку. Ждали ее минут пятнадцать, притаившись в кустиках возле железнодорожной насыпи. И здесь Куковцев уточнил то, на что туманно намекал в колонии, когда побег еще готовился: на Серафимовском кладбище в старинном надгробии у него припрятано пятьсот рублей — незадолго перед арестом «заховал на черный день». Тогда, в колонии, ни суммы, ни места, где припрятаны деньги, не называл...
Восьмериков похвалил:
— Молодец! Годится! Кое-какими шмутками обаведемся. Продуктами запасемся.
Тут же уговорились: в Ленинграде вместе не появляться. Кукозцев рассказал, как доехать от Московского вокзала до Серафимовского кладбища. В электричке расселись по разным вагонам.
На кладбище Куковцев приехал первым — город он все-таки знал основательно, родился и вырос здесь, больше десятка лет колесил на машине по его улицам. Дружкам своим подсказал трамваи с двумя пересадками, да еще такие, которые ходили редко, — ему обязательно надо было приехать первым. Дело в том, что насчет суммы он покривил душой: в тайнике было запрятано не пятьсот, а три тысячи рублей. Взял тысячу, остальные оставил: на всякий случай, если вдруг сорвется путешествие за границу. Пятьсот рублей из этой тысячи упрятал в другой карман — лишние деньги никогда не бывают лишними.
Дожидаясь дружков, купил у кладбища три тощих букетика — якобы на могилу родственникам. Восьмериков идею насчет цветочков на могилку родственникам одобрил, но все же пожурил за мотовство: мог бы поторговаться и купить цветочки подешевле. Куковцев покрутил пальцем у виска: большой, а рассуждаешь как ребенок. Но сказал другое:
— М‑менять ч‑четвертную и п‑покупать на рублик? Ты‑тут вы‑вы всякий подозревать на‑начнет.
— Ясно. Дальше можешь не заикаться!
На кладбище выбрали глухой уголок, положили букетики на могилу, сели рядком на скамейку, в самом деле похожие на скорбящих родственников усопшего.
— Это, Славик, хорошо, что ты кое-что припас для нашего общего дела, — сказал Восьмериков. — Но пять «катюш» — этого мало, и я вижу, что ты не все «чистые» выложил.
Куковцев начал божиться: не такой он человек, чтобы укрывать что-то от своих дружков.
— Не такой, да такой. Хоть час заикайся — не убедишь, только время отнимешь. Даже слепой бы увидел, как скула у тебя оттопырилась.
— К-какая скула?
— Обыкновенная. Внутренний карман по-нашему. Вот этот. — Восьмериков неожиданно и резко ударил Куковцева в грудь, туда, где был левый внутренний карман.
Куковцев болезненно икнул и мешком свалился на землю. Восьмериков вынул у него из кармана припрятанные деньги, показал Белугину:
— Ровно пять «катюш» — пятьсот рубликов... Видишь, какой он нехороший человек? Кончать бы разом на месте, да след оставим. Кумовья и мусора́ в момент смикитят: тут побывали мы с тобой.
С соседней могилы взял стеклянную банку, наполненную водой, побрызгал на лицо Куковцеву. Тот медленно открыл глаза, простонал:
— Га-гад ты последний, Го‑го‑гошка!
— Не гад, а самый справедливый человек — не люблю жуликов, ни мелких, ни крупных... Мы связаны одной