Читать интересную книгу Зарытый в глушь немых годин: Стихотворения 1917-1922 гг. - Михаил Штих

* * *

Где в снегу Казбек…

Кавказская песня

1. «Салям алейкум! Не плачь, не рыдай…»

Салям алейкум! Не плачь, не рыдай, –Всё равно ты мне будешь – жена.Ах, глаза твои – словно окна в рай,Твой голос поет, как зурна.

Довольно! Я от ожиданья устал.О, сладко с любимой в ночи!Как строен твой стан, как жарки уста…Не бейся, джаным, не кричи.

Нас двое в седле. Несись рысаком,Как птица лети, Карабах!Жених далеко. Пророк – высоко…Шакалы хохочут в горах.

2. «Пусть звенит сааз: «О звезды…»

Пусть звенит сааз: «О звезды, –Слезы ночи, бирюза…» –Для меня одно лишь звезды –Милой ясные глаза.

Пусть звенит: «Как ярок пурпурРозы в зелени куста…» –Для меня одно лишь пурпур –Милой нежные уста…

Грудь высокая колышетЧарчафы узорный край.Спит. Раскинулась, – не дышит…– Ханум, день пришел! – Вставай!

И опять клинок кинжалаГладит слабою рукой…Поцелуй ее как жало,А на сердце – тот – другой.

1921

ВОСПОМИНАНИЕ О ПРИКОСНОВЕНИИ РУКИ

Дотронулась до сердца,Как медиум до блюдца,И грусть – куда ей деться?И снова песни льются.

И стало так, что впоруХватать суму и посох,Чуть засинеет прорубьНа облачных торосах.

И только дождь зашепчетПо желтым, блеклым липам, –Всех уверять, что жемчугСегодня с неба выпал.

Смотри, какое диво! –Где есть такие грезы,Чтоб на плакучих ивахЦвели, дышали розы?!

1921

«Да, в сумерки яснее все улики…»

Е.В.Л.

Да, в сумерки яснее все улики.В такие сумерки. И ясно в этот час:Лишь на полотнах мастеров великихЕсть женщины, похожие на Вас.

Одни из тех, о ком столетья пелиИ за кого на смерть, ликуя, шли,На плаху шли и гибли на дуэлиПоэты и мечтатели земли.

Ах, все они давно лежат в могилах,И только вам – стучаться у дверей,Чтобы искать своих родных и милыхВ каталогах картинных галерей.

1921

«Эта боль – как туго затянутый пояс…»

Эта боль – как туго затянутый пояс –До конца, до последней петли.По пригородам волочащийся поезд,Пустые платформы, плетни…

И врезан в тоску, и в вагонную давку,И в небо – далёким крестомТот вечер, когда о судьбе моей справкуМне выдал адресный стол

В залог, что с другою душой неразрывно,Как рельсы, склепают, свинтятСообщники – Бог, захлебнувшийся в ливнях,И дачный погромщик – Сентябрь.

Так надо, так, верно, кому-то угодно –Чтоб день был дождём пропылён,Чтоб лето казалось уже – земноводнымСедых, допотопных времён.

И плыли назад полустанки и поле,Мосты, огороды в селе,Чтоб кто-то – разбужен вагонным контролем –В агонии шарил билет.

Ищите! Ведь это душа моя – битьсяПо стёклам, по лавкам устав,Сдалась и с обратным билетом сонливцаВскочила на встречный состав.

Вечер слезится в окне запотелом,Вместе со мною роняя слова,Захлёбываясь падежами:С вами, о вас, к вам.Нечего делать –Подъезжаем.Москва.

1921, Пушкино – Москва

«Крадучись дремотою тихою…»

Б. Пастернаку

Крадучись дремотой тихою,Ночь звенит, растет и пухнет,Оттого, что мерно тикаютЗа стеной часы на кухне.

Тише! Слышишь? – дышат. – Кто теперьКроме нас с тобою? – Полно!– Это просто шепчет оттепель,Это просто дышит полночь.

Это Жизнь твоя, как пленница,Спутав всех – чужих и присных,Рвется со страниц и пенитсяИ течет из Песен в письмах.

Что сказал ты, что замалчивал –Словно век мы с ним дружили.Ведь твоя Сестра мне – мачеха,Разве мы совсем чужие?

Вдохновенье. — Буря, ИматраРвали ворот, как ошейник,Но зато каким сантиметромВымерить опустошенье?

И каких друзей но отчествуЗвать: «Спасите! Будьте добры!»Вся земля, в груди ворочаясь,Рвется вон, ломает ребра.

Так всегда. И как же иначе?Счастье пусть других покоит. –Если Бог мой в муках вынянчен,Разве мучиться не стоит?

…Черной, клейкою мастикоюЛипнет ночь. Сознанье тухнетОттого, что мерно тикаютЗа стеной часы на кухне.

Спи. А там рассвет завозитсяВ груде блюдец и тарелок.Спи. – Тебе ль считать, заботиться,Что горит и что сгорело?!

1921

«Скажи, наконец, до каких это пор мы…»

Юле

Скажи, наконец, до каких это пор мыВсё будем прощаться и письма писать,Пугаться покоя затихшей платформы,Покорной, готовой к разлукам опять?

Рассыпавшись медью надтреснутой, третийПроплыл по путям – и ничем не помочь!Твой дрогнувший поезд сегодня же встретитВ лесах за Каширой залёгшая ночь.

Забудешь? Попробуй! В разлуке печальнойДо встречи – попробуй – дыханием сдуйОтравленный горечью гари вокзальнойПоследний, не знавший конца поцелуй.

1922

Анна Сергеева-Клятис. Послесловие

В контексте литературного творчества невероятно трудно находить определения таким понятиям, как любительство и профессионализм. Кого можно называть профессиональным поэтом и что дает это звание, стоит ли так уж держаться за него? В России споры на эту тему, как известно, велись еще при Пушкине и выплеснулись в XX век с его сложнейшими перипетиями взаимоотношений искусства и власти, поэта и общества, литературы и идеологии. Мнения высказывались разные, и соотносились они скорее с личной творческой судьбой, чем с масштабом дарования и популярностью. Приведем характерный пример диалога о профессионализме, который в скрытой форме вели два крупнейших поэта XX столетия. В 1934 г. выслушав от Пастернака поздравления по поводу получения квартиры в писательском доме («Ну, вот, теперь я квартира есть – можно писать стихи» [1]). Мандельштам в раздражении сказал: «Я не могу иметь ничего общего с Борисом Леонидовичем – у него профбилет в кармане»[2]. Принадлежность к профессиональному сообществу в этот период расценивалась им как сговор с властью, диктующей что и как писать. Со своей стороны власть тоже интересовалась этой проблемой. Вскоре Пастернак «удостоился» телефонного звонка Сталина, который расспрашивал его об уже арестованном Мандельштаме. Вопрос, тревоживший вождя, лежат почти в той же смысловой сфере: «Но ведь он же мастер, мастер?» – «Не в этом дело»[3], – отвечал Пастернак. Ему напрасно ставили в вину этот уклончивый ответ. Просто Пастернака никогда по-настоящему не интересовал вопрос профессионализма – «мастерства»[4], и своё собственное творчество он тоже мерил другой меркой: «Художник разговаривает с Богом»[5], – утверждал он.

Исходя из общепринятых категорий, Михаил Штих – любитель. Он ни разу не опубликовал ни одного своего стихотворения, не издал даже крошечного поэтического сборника – в профессиональное сообщество не вошел, да и не собирался. Стихи закончил писать так рано, что трудно говорить о серьезной эволюции его манеры, изменениях стиля, поиске собственного пути. Однако общая одаренность личности М. Л. Штиха была настолько велика, что стихи его – не просто «поэтический дневник», слепок жизненных обстоятельств, как бы он сам ни воспринимал написанное. На них трудно смотреть как на органическое единство, сравнивая с циклами или книгами стихов «профессиональных» поэтов, ровно потому что автор не объединял их в циклы, не составлял никаких подборок. Однако общий уровень этих текстов настолько высок, что при чтении их снова возникает вопрос о правомерности термина «любитель». Несомненно одно: Михаил Штих – поэт. Притом поэт «Серебряного Века».