Приумножило число ипохондриков, пьяниц и либералов.
Им запретили заводить детей, свободно покидать страну и жить без надсмотрщиков. В России учётом и слежкой занималось РФФУДС.
И всё же, равновесие было ценнее мелких эго.
Рубцы Второй Мировой ещё не зажили до конца. Никто не желал услышать её уроки снова. Для войны и учения, для открытий и спусков под землю были люди. Чайки не нуждались ни в чём подобном.
А Франц, сколько себя помнил, нуждался. Всё, что делал, он делал ради следа в вечности. Пытался утереть нос каверзному Солнцу.
Франц обернул время вспять. Эта сделка вязала его с Юрием.
3
На бульваре Горького Аня выпустила руку Юрия и убежала. Он не уследил, куда именно. Похоже, она заскочила в троллейбус.
Напоследок Аня хмуро шепнула: «мы ещё с тобой поговорим».
После «Ласточкиного» бульвар поражал свежестью. Было пустынно и тихо. Только через дорогу, возле Театра, шумел блошиный рынок.
От Юрия ушли и голоса, и Аня. Он не умел обращаться с тишиной, поэтому двинулся к рынку. Юрий переставлял ноги как бы через толщу воды. Суставы гнулись тяжело и нехотя. Его многое тревожило.
В первую очередь, Аня. Мысли о ней ныли в Юрии синяками.
Он допускал мысли и о себе.
Грезились суд и публичный расстрел. Перед глазами вставали фигуры слуг закона. Одних Юрий знал по службе, а других выдумывал. Большей частью, конечно, сочинял. Так и собрал целый отдел.
Мимо него сновали секретарь Уродкина и опер Ублюдкин, прокурор Врушкин-Хрюшкин и судья, гад с редкой фамилией Яберувзяткин. У всех в руках были папки, свитки, бумажки и резолюции. Ни у кого в лице не читалось сочувствия. Юрий ругал их последними словами.
Химеры отступили только на рынке. Юрия окликнула торговка.
Он стоял у стола, застеленного клеёнкой. На нём лежали старые тома и безделушки. Стояли фарфоровые пионерки, голуби и кролики с отбитыми ушами. У края стола высилась гора пластинок «Мелодия».
— Мужчина, вы брать что-то будете? — хмуро уточнила торговка.
В кошельке Юрия лежало три рубля. Это были все его деньги.
Этим вечером он ждал гонорар, который бы потратил на побег.
— Я просто смотрю, — проблеял Юрий и правда посмотрел.
Его внимание привлекла одна фигурка. Девочка-школьница с букетом, прижатым к груди, в белом переднике. Художник подрисовал чёрные ресницы и алые губки. Голова девочки была чуть запрокинута назад. Мимо проходили люди и оглядывали ряды. Она смотрела на них с презрением. Ямочки на её щеках означали усмешку. Девочка считала себя выше людей, торговки и клеёнки. Юрию сделалось грустно.
Времена, в которые шла эта девочка, трагически прошли.
Юрий вообразил себя такой же фигуркой. Вот он стоит, осанистый, на круглой подставке. Считает себя королём жизни. А вокруг ходят люди. Они выбирают, выбирают и выбирают. Иногда покупают и его.
На ум пришли строчки из Пушкина, заученные в школе.
Почто ж кичится человек?
За то ль, что наг на свет явился,
Что дышит он недолгий век,
Что слаб умрет, как слаб родился?
Юрий недолго посмотрел в лицо надменной девочки. Затем ему снова вспомнилась Аня, он помрачнел и, смущённый, ушёл.
От Театра вела дорожка к «голове». Так назывался пятачок у бюста Маркса. Вечерами возле него собирались влюблённые и музыканты. Неподалёку, в амфитеатре, читали любительские стихи. Но утром бульвар пустовал. Пустой амфитеатр походил на развалины замка.
Юрий шёл мимо, когда его пробрало холодком. От «головы» веяло кем-то злым и знакомым. Он поспешил уйти. Как вдруг заметил Фиру.
Старичок сидел на скамейке. В руке он держал кулёк с крошками и кормил голубей. Это зрелище тревожило. Его отличала бутафория.
Фира всё делал не по-людски. Не приговаривал, как это делают пенсионеры. Сидел траурно и молча. Моргал только раз в минуту.
Двигался Фира точно заведённый. Даже голуби с ним казались куклами. Они курлыкали тише обычного и не кивали головами.
Юрий подошёл к скамеечке и стал поодаль. Он старался не попасться в объектив живого глаза Фиры. Второй у старика был стеклянным.
— Доброго утра, Порфирий Петрович, — неохотно сказал Юрий.
Фира отозвался ласково, не отрываясь от милого занятия.
— Над-ко, дивство какое, хамелеончик пожаловали!
В старческой речи скользила та же бутафория. Он щедро оснащал свою речь старославянизмами и церковным слогом. Но вместе с тем не чурался и современной брани: «чувака», «кайфа» или «розетки».
Чайки предполагали, что Фира когда-то был попом.
— Шепту мою коли заслушает, так сразу — глядь! — и несёт копытце яго ко двери шататися, чадь какую али коммерса тлити. Тля не съест, так Юша отщетит, так у нас помышляют3. Поди-ка сюды, Аполлиончик4.
— Мне, товарищ инспектор, и тут удобно.
— Холодит там зельне. А на скамье, глядишь, и затишок какой.
— Я, вообще, по делам иду, Порфирий Петрович.
Фира замер и резко повернул голову к Юрию. Кормить голубей он бросил, а кулёк выкинул в урну. Он выглядел так, будто оказался обманут Юрием. С голоса сошёл последний мёд. Он заледенел.
Так выходило всякий раз, стоило ослушаться Фиру даже в мелочи.
— Сядь, шельма, — процедил он.
Юрий боялся Фиру, как ребёнок боится отцовского ремня. Чтобы старичок замолк, Юрий согласился бы на что угодно.
Но старик говорил, неизбежный как коклюш. Фира цеплялся за жертву и не отпускал, пока в ней оставались соки. Его не встречали просто так. А если Фира попадался чайке, ему было что-то надо.
— Порфирий Петрович, — взмолился Юрий, — да я случайно это.
Старческий глаз изобразил бессильную злобу и ненависть. До того яркие, что у Юрия защемило сердце. В этом единственном, бледно-голубом глазу он видел себя. Мёртвым. В тех или иных декорациях.
Фире не был противен Юрий. Старичок презирал всякую жизнь.
— После об том. От тебе иное надо. Молви, а что срач имелся у тебя, Аполлиончик, с Франц Романычем?
Юрий похолодел. Укол вассальской верности не дал ему сознаться.
Страх перед Францем пересилил страх наказания.
— Да так… повздорили, Порфирий Петрович.
— Фу-ты ну-ты. Чай, из-за кисы? Как бишь оную, — Фира прищурился единственным глазом. Было непонятно, повёлся он или нет.
Юрий ухватился за эту версию крепче, чем утопающий — за круг.
— Да, из-за неё. Аня, её зовут Аней, — с гордостью сказал Юрий.
— Бог с девкой. Что решили?
— Что она замуж за меня, а потом за него.
Фира расхохотался. Смех был недобрым. Он клокотал и как будто испускал зловоние. Им сопровождали неумёх-актёров с галёрки.
Затем Фира вынул стеклянный глаз и протёр его полой пиджака. Юрий содрогнулся. На него уставился