Это разбивало сердца. Всякий, дурак или умник, реагировал по-разному. А потом кончал с собой.
С каждым убийством хор голосов Юрия пополнялся новым криком.
Голоса без конца напоминали ему об истине, которую он избегал.
А сейчас Юрий созидал.
Он залез в ум к этой женщине. Со стороны выглядело так, будто Юрий жмурится от солнца. Её сознание открылось ему просто и без паролей. Там было чистенько и свежо. Женщина знала толк в книгах, любила сына и хотела ему лучшей судьбы. А ещё боялась смерти.
Юрий не стал углубляться. Он зачерпнул с поверхности. И между ценой на помидоры и цитатой Раневской вставил звук. Мальчишеский голос, надломанный и всё ещё тонкий: мама, брось, да жив я, всё со мной хорошо… Так, загуляли с пацанами… Юрию не требовалось знать этого парня. Он внушил слова, а оркестр сознания их озвучил.
Лицо женщины прояснилось. Она трепетно прижала трубку к груди.
Один Юрий слышал, что из неё идут гудки.
— А нет, ответил, — женщина едва сдержала слёзы, — ну и ладно, сынок. Не трогаю, резвись. Только много не пей, орёл. Похмелье будет, ой будет. Хорошо? Ну и ладушки, ступай, мой дружок. Люблю тебя. Береги себя, мой птенчик. Давай-давай, беги.
Спустя минуту она ушла, спокойная и счастливая. Юрий вошёл в будку телефона и погрустнел. Кто знает, что с тем мальчиком? Жив ли, мёртв ли? Он, чайка, облегчил муки развязки. Если малец жив, то даже не соврал. А если нет, то оказал медвежью услугу. Как Франц.
Отрицая ход жизни, Юрий равнял себя с ним. Эта мысль пугала.
Он набрал номер ателье, в котором работала Аня. Ответил чужой голос. Юный, звонкий, и оттого бесполый.
Примерно такой пел «Прекрасное далёко» в его молодости.
— День добрый, вам кого?
— Анну Сергеевну, пожалуйста.
— Мину-у-уточку.
Голос обрёл руку и неплотно зажал ей трубку. Юрий слышал всё.
— Эй, Анька! Тебя к телефону!
— Кто? — хмуро отозвалась Аня откуда-то издалека.
— Да не знаю, мужик какой-то.
— Я ни от кого звонка не жду, — отрезала Аня.
— Скажите, — взмолился Юрий, — что это Юра. И я умираю.
— Ань, Ань! Он, говорит, Юра. И умирает.
Даже из дали трубки Юрий услышал, как Аня фыркнула.
— Не знаю такого. Бросай.
Юрий перешёл на заискивающий шёпот.
— Пожалуйста, прошу, дайте трубку Ане. У меня мало времени.
— У него времени мало, Ань. Может, возьмёшь, а?
Негромкие шаги ознаменовали Аню. Потом трубка зашуршала. Аня сказала коллегам «я щас» и обратилась к Юрию. Она говорила ядом.
Юрий был счастлив слышать её любой.
— Чего тебе ещё надо, людоед?
— Прости меня.
Аня так и зашипела.
— Прощён, свободен. Не бойся, твой дедок не узнает. Я могила.
— Он уже знает, поэтому и звоню, — грустно сказал Юрий.
Аня поменялась в голосе. Она знала все тоны Юрия и понимала, когда дело было серьёзно. В ней слышалась тревога. Не за себя — за него.
— Господи… как?
— Я сам ему рассказал. Испугался.
— Найди его. Скажи, что это я. Мол, дура, довела. А ты же такой нервный. На то и артист. Нет, так и скажи: дура-Аня довела.
Юрий решил не посвящать её в дела с Францем.
— Ехать мне надо, Анечка, — пространно ответил он.
— Что теперь? — с тихим ужасом спросила Аня.
— Только небо, только ветер, только радость впереди.
— Глупости, Юрочка. Отставить песни.
— Он в кафе сам был, а я ему про сделку рассказал. Тут, видишь…
Аня кашлянула. Юрий предпочёл замолчать. Она была мрачна.
— Короче, Склифосовский. У меня бабка в Сибири. Село, там людей двадцать. Глушь. Может, ты туда? Я письмо сделаю, ты и езжай. Скажу, что родич дальний. Там одни сосны и липы. Тихо, спокойно.
— В России они меня везде найдут, — отмахнулся Юрий.
— Опять ты за своё. Как я с тобой в ту Америку? — в голосе Ани засквозило отчаяние. Она искала выход и хотела его переубедить.
Это были танталовыми муки. Юрий уже принял решение. Он лгал, но не до конца. Рассудок не отпускал мысли найти того журналиста.
— Поехали со мной, Анечка. Последний раз прошу.
Аня не могла поверить, что выхода может и не быть.
— Нет, Юра. Прости… Что, совсем никак? Глупости, Юра.
Мимо прокатились сирены скорой помощи. Карета ехала в сторону пресловутого кафе с пенсионерами. Юрий понял, что пора кончать.
— Прощай, Анечка. Ты мне, как в сказке было, дороже солнца.
— Стой, стой. А кто играть будет? — с мольбой взвилась Аня.
Юрий вздохнул.
— Возьмёшь мои пластинки. Там и Шопен, и Бах, и кого только нет.
— Юра, так не делается.
— Скоро гудки пойдут. Пора мне, дорогая, хорошая.
Аня ускорила темп речи и стала громче.
Она пыталась уместить все свои чувства в десятке-другом слов.
— Юра, я тебя всю жизнь помнить буду. В монастырь уйду, а ни с кем другим не свяжусь. Хочешь, поклянусь? Иногда ты, чёрт драный, такое вытворишь. На голову не натянешь. Но я терплю. Мне оно несложно. Ты, может, глупый иногда. А внутри сердце — оно бьётся и липкое. И с моим в один такт: бам-бам… Вот бросаешь меня, а кое-что пообещай.
— Хоть мир целый.
— Обещай, что найдёшь счастье. Ради меня. И хоть открытку…
Юрий приложил руку ко лбу. Дыхание спирало от фантомных слёз.
— Обещаю, Анечка. Я тебе его с открыткой пришлю.
— А мне без тебя оно не надо. Бог с тобой, Юра.
— До свидания, милая.
— Прощай, — тихо и очень серьёзно попрощалась Аня.
В аппарате закудахтали гудки. Жетон кончился.
Юрий стоял без движения. Он держался за трубку. Пластик нагрелся от его ладони. Это по проводу шло тепло липких сердец.
Он отсчитывал минуту молчания по своей глупой, прожжённой жизни.
6
В квартире 12 дома 4 по улице Тургенева де Трай катал по столу пустой стакан. Его голова лежала на томе «Головлёвых» Бутыль ещё не была прикончена. А пьяное сознание уже затекло. Франц сидел прямо. Им постепенно овладевала былая, трезвенная мрачность.
Спирт улетучивался из чаек просто, вылетая из них как слово.
В рамках уговора Франц выводил человечка на откровенность. Он скупо отвечал на вопросы де Трая. А сам цеплялся не хуже клеща.
Решение Франца было крепко. Но ему не давал покоя сам план.
Трезвея, он уже не находил убийство выходом. Франц отдался сумасбродной мысли: найти у де Трая корешок, который привёл бы к статье, и выдрать его. У слабых душ он спрятан хуже сберкнижки.
Де Трай не замечал метаний Франца. Или не хотел замечать.
— У вас есть служба по надзору? —