– Геннадий! – окликнул майор Савельева, который бежал к ним через площадку, не успев даже побриться после суточного дежурства. – Ну как? Удалось с телевизионщиками договориться?
– Уроды они и кондомы мелкодырчатые, – грубо ответил бывший журналист. – Видите ли, у них выезды группы расписаны на неделю вперед. Удалось только выдрать из моего бывшего друга обещание, что про наш пикет упомянут в сегодняшнем выпуске «Часа Пик». И он попросил снять все на видео.
– Мужики, у кого есть видеокамера дома? – зычно крикнул Юра, встопорщив усы и сделавшись похожим на политически покойного, но некогда весьма популярного боевого генерала Ручкина.
– У меня, – без колебаний ответил молодой белобрысый мужчина мужчина из того же подъезда, где жил Фридман.
– Как тебя звать?
– Витя.
– Вот что, Виктор… Неси камеру сюда. Ты на каком этаже живешь?
– На втором. Угловая квартира, сюда выходит.
– Очень хорошо… Дома кто есть?
– Сын. Одиннадцатиклассник. Во вторую смену учится.
– Еще лучше… Ты вот что, Виктор… Веревка длинная есть?
– Найдется, я думаю.
– Так вот, спусти ее с балкона. И сделай петлю на конце, или крюк из проволоки. Сумеешь?
– Конечно, – кивнул мужчина. – А зачем только…
– …Замечательно! Спустишь веревку и сына попросишь следить за нашим сборищем. А сам будешь снимать. Все, что происходит. Как только я тебе команду дам – ты пулей под балкон и камеру на веревку. И сыну скажи, чтобы камеру сразу поднял к себе и продолжал снимать, несмотря ни на что. И на звонки дверь не открывал и вообще…
– А что, Юрий Алексеевич… Может быть?…
– …Может быть все, – перебил его отставной майор. – Мы вступили в войну, Витёк. А на войне победит тот, кто заранее предусмотрит пути отхода. Ну если даже не победит, то по крайней мере пострадает меньше… Ясно?
Мужчина по имени Виктор умчался за камерой. Юра обвел взглядом жалкое войско.
– Арик, и ты тут? – кажется, он обрадовался, увидев близоруко сощурившегося Фридмана.
– А как же, – ответил Фридман, пропустив мимо ушей «Арика»: за годы жизни он привык, что его достаточно редкое имя перевирали на каждом шагу. – Это же мой дом. И я буду его защищать вместе со всеми.
– Очень хорошо, – майор улыбнулся. – Сходи-ка и ты… За скрипкой, если тебе не трудно.
– Не трудно, конечно. Но… Разве моя скрипка нам поможет?
– Поможет. Твоя скрипка – наше единственное наступательное оружие.
Сыграешь что-нибудь, чтобы людей поднять и разогнуть. Сможешь ведь, я тебя знаю…
– Смогу, – кивнул Фридман.
Он ходил достаточно долго, потратив некоторое время на подстройку: на открытой площадке этому вряд ли бы оказались условия. И когда вернулся, за домом успели произойти изменения. Пришли строители, открыли бытовку. Водитель уже залез в кабину сваебойного агрегата.
Толпа еще плотнее сгрудилась вокруг Юры.
Белобрысый Виктор, профессионально выбрав позицию спиной к солнцу, уже снимал происходящее.
Расправив плечи и глядя в объектив, майор говорил речь, написанную ему Геной, скорректированную юристом Сашей и выученную им наизусть:
– Мы, жильцы дома номер тридцать три по улице космонавта Юрия Гагарина, вышли на этот пикет, чтобы помешать строительству, развернутому под нашими окнами с нарушением ряда норм…
Синий дизельный дым окутал площадку. Загремел двигатель. Напрягая командный голос, майор продолжал выкрикивать:
– Муниципальное унитарное предприятие «ИКС» грубо нарушает Градостроительный кодекс… Разрешения на строительства… Наказания предусмотренного статьей 9, пункт 5 ГсК Российской федерации… Данное строительство именуется администрацией города как корректировка плана… Незаконно… реально имеем дело с уплотнением застройки. Согласно статье двадцать восьмой Градостроительного кодекса… План застройки утвержден без публичных слушаний… Нарушение наших прав…
Огромная и страшная сваебойная машина сдвинулась и, покачивая двадцатиметровой вышкой, медленно поползла к толпе. Грохот дизеля нарастал, и последние слова Юры полностью утонули.
Он взмахнул рукой, подчеркивая серьезный характер намерений, и замолчал. Оператор Витя отошел, дал крупный план котлована, кучки жильцов и надвигающегося железного монстра.
Фридман стоял, опустив скрипку: играть сейчас было бесполезно; на открытом пространстве при таком громе звуки не могли оказаться полноценными, вместо мелодии получилось бы жалкое кваканье. А он не мог казаться жалким. Его музыка должна была поднимать.
Проехав несколько метров, тракторист остановился. Сбросил обороты и высунулся из кабины:
– Эй, мужик!!! Убирай свою тачку!
Юра не ответил. Лишь по желвакам, что забегали на его щеках, стало ясно, как напряжен этот мужественный и неглупый человек.
– Ты, мужик, оглох, что ли?!
– Может, ты и мужик, – отчетливо произнес майор, наконец обернувшись.
– А я человек. И жилец этого дома.
– А мне по хрену, человек ты или жилец. Убирай свою гребаную машину, мне сваи надо бить.
– Все сказал? – уточнил майор.
Тракторист не ответил.
– А теперь послушай, что я тебе скажу. Забивка свай незаконна. Твой застройщик «ИКС» не имеет на это разрешения и тем самым нарушает кодексы. Мы выставили пикет. Можешь вызывать свое начальство, мы не сдвинемся с места.
Подтверждая слова, Юра забрался в свою машину.
Тракторист вылез из агрегата и пошел в бытовку. Вероятно, звонить прорабу. Двигатель продолжал тихо постукивать. Из оврага веяло прохладой.
– Гена! – крикнул майор. – Возьми ключи и спрячь. И не отдавай им, обыскивать тебя вряд ли будут.
– Кому – «им»? – не понял Савельев, приняв брелок с ключами от машины.
– Не знаю. Но… чувствую. Тут заварится каша. Мы вступили в войну, – повторил Юра. – И заранее уже ничего нельзя предугадать.
Майор поднял стекло, оставив узкую щель, и защелкнул дверцу изнутри. Он забаррикадировался, как в танке, чтобы никто не смог вытащить его из машины. А саму машину было невозможно отогнать в сторону, поскольку ключи спрятал Геннадий.
Все было готово к схватке.
Осенняя сырость текла через овраг из леса, да и котлован, хоть и вырытый достаточно давно, нес запах влажной земли. Фридман окинул взглядом собравшихся. Мужчин собралось мало; в толпе преобладали женщины. Замученные, истрепанные жизнью – в простой домашней одежде. Кто-то держал за руки детей, которых было не с кем оставить в пустых квартирах.
Женщины. Дети. Несколько растерявшихся безработных мужчин. Мирные люди. Стронутые с насиженных мест под угрозой захвата жизненной территории.
И угрожающе, хоть и тихо, грохочущий дизель агрегата. Который прижал их к краю котлована – словно к свежему рву. И стоял, постукивая, ожидая, когда все будет закончено. И можно будет двинуть…
…Чем двинуть – это же не бульдозер, а огромный сваебойный молот на тракторном ходу?!..
…Двинуть и засыпать ров. Кое-как, оставив торчать из него скрюченные руки. И ноги в старых, заштопанных колготках и не успевших свалиться тапочках…
Фридману стало холодно в области сердца.
Он никогда не ощущал себя евреем – не чувствовал себя вообще ни кем. Но, видимо, генетическая память миллионов уничтоженных собратьев по отцовской крови в нем жила. Потому что всколыхнулась с неожиданной и страшной силой.
И сейчас Фридману вдруг показалось, что на краю этого котлована стоит не просто их дом.
А сами жизни, готовые оборваться под натиском злобной бесчувственной силы…
И вскинув скрипку, он наконец заиграл.
Не тему из «Ромео и Джульетты». Вообще не пьесу из классики – классика, сколь бы совершенной ни была, подходила к оркестровой яме оперного театра, а не к яме в земле, напомнившей свежеподготовленную братскую могилу.
Фридман заиграл еврейскую песню про Иерусалим. Которую запомнил случайно, однажды исполнив по нотам в синагоге для делегации из этого города. Песня была на иврите; он же не понимал даже некогда расхожего в диаспоре идиш – но приезжие евреи знали слова и подпевали стройным, мощным хором. И он сам ощущал сильную патетику непонятных слов, которые он, как ни странно, помнил наизусть, хотя и понимал лишь повторяемое на разные лады название города: «Ерушалаим, Ерушалаим, Ерушалаим…»
…Йерушалаим шель заhавВэ-шель нэхошет вэ-шель ор…
Песня шла в мажорном ладу. Однако благодаря богатой модуляции, музыка звучала высоким трагизмом, отчаянием и гибелью. И в то же время в ней было нечто, заставлявшее развернуться, приподняться с земли… И податься вперед… Вперед – хоть под гусеницы трактора, хоть под пули. Но с надеждой в последние секунды все-таки увидеть утраченный Иерусалим…
…hало лехо-оль ши-ираихани кинор, ани кинор…
«Ани кинор», – вдруг вспомнил он. – Раввин говорил, что эти слова означают – «я твоя скрипка». Я твоя скрипка, золотой Иерусалим…