– Пустят – опять-таки потому, что законы смягчились.
– А ты не едешь?
– Не еду. Потому что не хочу жить среди жидовья пархатого!
– Кого-кого?!! – Савельев и даже поставил на стол полную рюмку. – Как ты выразился, блудный сын Израиля?
– Жидовья. Причем не простого, а именно пар-хатого, – четко повторил Фридман.
– Даа… Век живи… Услышать такое из уст еврея…
– Это даже не я сказал, – усмехнулся Фридман. – А мой коллега по театру.
Миша Зайдентрегер, альтист. Кстати, настоящий еврей. Мою маму звали Надежда Васильевна, а его – Циля Абрамовна. Поэтому он на особом счету в общине, в синагоге каждые выходные играет…
– В синагоге? А разве в нашем городе она есть?
– Ну… Так называется молельное помещение в общине. Полуподвал старой вонючей пятиэтажки… Неважно. Главное, он настоящий еврей, его в порядке культурного обмена даже отправляли бесплатно на историческую Родину. Так вот он потом плевался – «жидовье, мол, там пархатое – прохода нет нормальному человеку».
– В смысле?
– В смысле, что здесь он еврей. Но когда едет в Израиль, то где-то по пути пересекает линию, за которой становится «русской свиньей».
– Прямо так?!
– Фактически да. Отношение к выходцам из России со стороны коренных израильских евреев именно такое. Если русская свинья туда приезжает, то вынуждена довольствоваться самой неквалифицированной работой. По крайней мере теперь. Поэтому я никуда и не еду. Тем более, прикинь сам: в России каждый второй еврей был врачом, каждый третий – скрипачом…
– …Ты еще забыл, что каждый четвертый – шахматистом.
– Не забыл, просто шахматист в рифму не лезет… Так или иначе, там я никому не буду нужен.
– Можно подумать, ты кому-то нужен здесь, – вздохнул Савельев.
– Здесь иное. Тут не востребована моя профессия, но в целом я в таком же плачевном состоянии, как и все прочие. А там – достаточно длительное время, пока не натурализуюсь, не найду работу мойщика посуды и так далее… я буду изгоем среди своих. Миша ведь не зря там не остался. Он понял, что его ждет. И решил пока жить тут. Как и я.
– Но может, твоему Мише просто не повезло с контактами?
– Не знаю… Миша ловкий, настоящий еврей. И он говорил – знаешь, Айзик, я никогда в жизни не представлял, что может быть так много тупых евреев.
– Тупых евреев?
– Ну да. Коренные отупели оттого, ведь за них все черное делают российские иммигранты, им остается лишь руководить.
– Тупые евреи… Надо же так сказать. Я всегда считал евреев самой умной нацией.
– Ошибаешься, – Фридман усмехнулся, налил себе еще водки. – Представление о еврейском уме, мягко говоря… преувеличено. Да, евреи – хитрые. Стали хитрыми в тысячелетиях борьбы за выживание. Но. Ум и хитрость – не одно и то же. Действительно умных среди нас в общем нет.
– Но как же… Ты же сам музыкант…
– Музыкант – это исполнитель. Конечно, именно среди евреев масса блестящих исполнителей. Но это как раз и есть свидетельство о всеобщей тупости. Потому что та же виртуозная игра на скрипке – не гениальность и не ум, а просто натасканность с младенческого возраста. Истинных талантов среди евреев раз и обчелся. Вспомни хоть одного выдающегося еврея композитора, писателя, художника… Один Исаак Левитан только подтверждает правило.
– Ну ты прямо антисемит какой-то, – усмехнулся Геннадий.
– Станешь антисемитом, когда почитаешь этих книжонок, что в синагоге дают. Как в старом анекдоте про мальчика-еврея, записавшего себя русским…
– Да… Но я бы на твоем месте все-таки воспользовался шансом и уехал.
Потому что тут жизни нет. И не будет.
– Ну… Если честно… Я ведь сам не знаю, кто. По отцу я еврей, но настоящим евреем себя не ощущаю. По маме я должен ощущать себя русским. Но русским…
– Еще скажи «россиянином» – злобно усмехнулся Геннадий.
– Именно. Россиянином не назову себя ни при каких обстоятельствах.
Потому что к государству под названием «Россия»…
– …К этой трижды гребаной…
– …Не имею никакого отношения. Моя родина – Союз Советских Социалистических Республик.
– Как и моя…
– Этой страны не существует больше – и у нас с тобой нет родины.
– Точно сказал, Айзик. У нас нет родины.
– А эта Россия…
– Россия есть сорняк на провалившейся могиле сифилитика! – стукнув по столу, провозгласил Савельев.
– Это кто сказал? – поразился Фридман.
– Я вообще-то.
– Круто. Правда, я считал, что у сифилитиков проваливаются только носы, но провалившаяся могила – исключительный образ. Можно положить на музыку…
– Слушай, Айзик… – проговорил Геннадий, стиснув голову кулаками. – Вот мы уже давно привыкли ругаться – «при коммунистах то, при коммунистах сё»… А ведь если рассудить здраво, при коммунистах мы жили лучше, чем сейчас.
– Да… – подавленно кивнул Фридман. – Я это уже да-авно понял. Если бы мне при коммунистах сказали, что окончив консерваторию, я буду зарабатывать на жизнь, пиля «Мурку» в прокуренном ресторане, влюбленно глядя на воров и их проституток…
– А я… Вот работал я в газете… Да, цензура была. И еще какая. Я ведь рассказы писал – кастрировали все. Любое упоминание о женской груди вырезали. И это лишь самое безобидное. Но…
Фридман вздохнул, налил еще водки.
– …Но ты понимаешь – защищенность имелась! Я талантливый журналист – я знаю себе цену, равно как и то, что теперь ее за меня не дадут. Ты талантливый музыкант. Мы были скованы правилами, но знали, что если будем их соблюдать, то сможем жить, не оказавшись выброшенными за борт. А сейчас жизнь в так называемой демократии – это же гитлеровский концлагерь, а не жизнь. Игра без правил, и к тому же в одни ворота…
– Точно. Вратари меняются, ворота те же самые.
– Возьми даже этот драный дом… При коммунистах мы в конце концов дошли бы до обкома КПСС, и нашли хоть кусочек правды. По крайней мере, нам соблюли бы видимость заботы о людях. И мы не ощущали бы себя оплеванными, обгаженными и опущенными по уши в дерьмо. А сейчас есть только власть денег. У «ИКСа» их немеряно, и он смог купить все: Главархитектуру, санэпидстанцию, пожарную охрану, администрацию города, прокуратуру и так далее. И уже некому – ты понимаешь: не-ко-му – пожаловаться. Нас никто не слышит. Мы теперь даже не пешки – в этой жизни мы просто плевки. Которых никто и ногой растирать не станет – проедет пару раз туда-обратно на «мерседесе» с синими мигалками… И нет нас больше…
Друзья подавленно замолчали.
Потом Геннадий выпил еще водки и выматерился – длинно и виртуозно; так, что Фридман даже не понял всех слов в его тираде.
А потом в кухне стало тихо.
Только ритмично звенела посуда от невидимых ударов по сваям.
6
Друзья сидели долго.
С тоски выпили почти две бутылки водки: первую слегка початую и вторую полную – причем основную дозу принял Савельев. Который вроде не пьянел, а становился все задумчивее и грустнее.
Уже начало по-осеннему темнеть, когда Геннадий наконец собрался домой. Фридман проводил его до двери, защелкнул замок. Вернулся на кухню и принялся мыть посуду по привычке одиноко живущего мужчины.
На душе у него было необычайно пакостно.
Сваебойная машина давно закончила работу – наверное, израсходовали запас свай. Или просто смена пришла к концу.
Но собирая рюмки и тарелки со стола, Фридман ловил себя на том, что весь его чуткий организм напрягся, ожидая мышцами вперед ушей услышать тупые дрожь под ногами.
Из ресторана не позвонили, и вечер выдался свободным.
Можно было выйти прогуляться, но Фридман не стал этого делать: он знал, что стоит оказаться на улице, как ноги сами понесут за дом, к ненавистной стройплощадке, смотреть эти забитые сваи.
Он знал, что сделать уже ничего нельзя, и ему не хотелось дополнительно расстраивать себе нервы.
И он остался дома.
Попытался еще поиграть – но лишь только зазвучала скрипка, как ему померещилось, будто сквозь мелодию, сбивая с ритма, прорываются глухие удары.
Кругом, конечно, давно все затихло, но напряжение не позволило играть.
Он попытался смотреть телевизор. Потом открыл Ремарка, которого в последние годы постоянно перечитывал. Самую любимую, наизусть выученную книгу – «Ночь в Лиссабоне». Но и ее отложил после нескольких глав.
Привычное существование было нарушено поганым строительством и он никак не мог вернуться в обычное, равновесное состояние души.
И он весь вечер маялся в ожидании чего-то несуществующего, однако крайне неприятного.
Спал Фридман плохо; а перед утром ему приснилась стройплощадка. Какой он еще даже не видел.
Огромный плоский котлован – лежащий ниже уровня земли, но почему-то загораживающий солнце.
И бесконечные ряды серых, неровно забитых свай.
На каждой из которых равнодушно поблескивал голый человеческий череп с аккуратной дыркой над переносицей…