Читать интересную книгу Дневники - Неизвестно

Дочитал Костомарова.

Говорил с Баулиным (“Гудок”) о пьесе — “Инженер Заслонов”256.

27. [III]. Суббота.

Маня выписалась из больницы. Настроение ее — подавленное. Завтра пойду к ней, сегодня не смог — ходил в больницу, переделывал (из старой статьи) выступление на вечере М. Горького по случаю его 75-летия со дня рождения.

В столовой Моссовета меня приняли за вора. Кто-то,— Иванов,— потерял талоны, и я оказался. Пропускающая сказала: — “А, ну, пойдемте, к заведующему”. И таинственно добавила: “Что-то я вас тут не видала”.

Больница. Старуха Массалитинова из Малого297:

— Уж и не знаю, батюшка, что делать. Отдавать эти 100 тысяч, или не отдавать. Ведь мне седьмой десяток, второй-то раз не получить... У нас в театре все старики так переволновались.

Телеграмма. Наши выехали из Ташкента, вчера.

298

 

28. [III]. Воскресенье.

Выступал рано по радио. Восторженный, восхищенный всем, Д.Орлов298 и важный, точно жующий ананас, А. Шварц. Дождь, мокрый снег под ногами, в газете “Совинформбюро” спорит с немцами из-за потерь в войне,— холодный зал им. Чайковского, в котором чувствуешь себя, как чаинка в чайнике,— утренник о Горьком. Прочел то же, что и по радио. Чуковский возмущался современными детьми, говорит, что будет писать об этом Моло-тову (проституция, воровство, прячут во рту “безопасные бритвы” и подрезают друг друга), а затем рассказывал аудитории анекдоты о Горьком. Федин,— классический, как собрание сочинений, прочел из беленькой книжки, которая только что вышла,— воспоминания. И он негодовал, что у него что-то вырезали!.. Сурков, в золотых эполетах, уже стертых по краям, наклонившись к публике, беседовал с ними о Горьком, который,— видите ли, был к нему близок!.. Никто не верил этому прокуренному голосу и этим пустым и ненужным, как потухшая спичка, стихотворным строчкам. Холодно. Публика в пальто. Екатерина Павловна благодарит Федина за прочитанное, Надежда Алексеевна, как всегда, обольстительно улыбается...

Оттуда зашел к Мане. Она расчесывает волосы, смотрит книжку, улыбается... в юности отец не понимал меня, и я не очень его понимал. Так мы и расстались. И вот я теперь стал старый, смотрю на дочь, которая, третьего дня, хотела отравиться, и — и тоже ничего не понимаю, не найду истинной причины.

Харьков (рассказывал знакомый Татьяны): “Ночью идешь и — звенит железо, балки в сожженных и разрушенных домах; все новости у водопроводной колонки; дети, многие, говорят по-немецки; жители приветствуют полуфашистским поднятием руки — наполовину; ночью, после восьми, ходят только "ответственные", так в них стреляют; подошел и спросил у прохожего — как пройти туда-то, а тот поднял руки — немец; радиоприемник, вмонтированный профессором в стену, передавал сведения "Совинформбюро" — двум, остальные, каждый, тоже двум, так и шло "по цепочке", заводил граммофон, чтобы слушать передачу; матросы, скованные по рукам и ногам, идут под немецким конвоем по улице, увидали, что девушки идут под руку с немцами — закричали: "Эй, разъе<...>, по х<...> стосковались, будьте вы прокляты!"”

С К. И. Чуковским — о дневнике.— “Ведь я не пишу о войне, а

299

только о литературе, о войне будут писать все, а о литературе — никто, тогда как это-то и будет наиболее интересно, позже”.— Я ему сказал, что веду дневник о себе,— и для себя, так как, если удастся,— буду писать о себе во время войны.— “А вот я об Екатерине Павловне,— что она рассказывала,— запишу”. Сестра Надежды Алексеевны слушала передовую “Правды” и ей показалось, будто передовую эту написал Сталин: “диктор читал так многозначительно”. Не проверив,— она и бухни благодарственное письмо Сталину, что, мол, нашли время написать о Горьком,— в такие дни!.. Были Толстой, Леонов, Федин,— и родственники. Ужин,— слабоватый, конечно, два графинчика водки и две бутылки вина. Леонов, важный, опухший, рассказывал о бане, что он рассказывал уж сотни раз. Это не значит, что не наблюдательный — но он так жаден, что не передает своих наблюдений, боясь, что украдут. Поэтому, для внешнего употребления у него есть — баня, кактусы, и обработанные наблюдения, которые он уже вложил в романы. Толстой сказал:

— Вы, Всеволод, похожи на бухгалтера. Был такой бухгалтер, сидел тихо, говорил мало, весь в черном. А, вдруг, вскрикнул, вспрыгнул на стол, и пошел прямо по блюдам и тарелкам!

— Махно? Он захохотал:

— Махно! Ха-ха-ха!.. Еще удивительней!..

 

29. [III]. Понедельник.

Предложение от “Красной звезды” поехать в Вязьму. Согласился. Они сказали, что поедем послезавтра, на машине.

Прочел книжицу Федина “Горький среди нас”299.

Это передает как-то тот пыл, которым мы были охвачены в 1921 году,— я говорю о творческом пыле. Впрочем, это относится больше к остальным, чем ко мне. Я тогда почти не верил в возможность существования литературы, а писал больше для того, чтобы стать с другими наравне, в том числе и с Горьким. Кроме того,— как ни странно, у меня был превосходный аппетит и я считал, что,— при данных обстоятельствах,— литература мне поможет пропитаться. Насчет Пролеткульта Федин неправ. Там были симпатичные ребята, искренне любящие литературу, но, к сожалению, они мало знали, а еще более — были неталантливы. Что же касается “пролетарской идеологии”, которой будто бы они хоте-

300

ли начинить остальных, то об этом они мало думали, а, может быть, и думали! — я с ними на эту тему не разговаривал300. Обо мне Горький всегда думал неправильно. Он ждал от меня того реализма, которым был сам наполнен до последнего волоска. Но, мой “реализм” был совсем другой, и это его,— не то, чтобы злило,— а приводило в недоумение и он всячески направлял меня в русло своего реализма. Я понимал, что в нем, этом русле, мне удобнее и тише плыть, я и пытался даже, но к сожалению, мой корабль был или слишком грузен, или слишком мелок, короче говоря, я до сих пор все еще другой, и, дай бог, остаться этим другим,— противоречивым, шальным, тщеславным, скромным...

От ванн, которые я принимаю в больнице, болит живот. Лежу в постели и читаю “Буддийские сутры” в переводе Герасимова, который переводил их с английского, а на английский переводили [нрзб.], и, тем не менее, сутры поразительны! Какой ритм, какая мощь, какое внутреннее и внешнее отречение от условностей, и какое наплевательское отношение к вздору мира сего. Сквозь два перевода и то можно разглядеть удивительную стройность главной и ясность основной мысли. Если когда-нибудь я напишу книгу о теории художественной литературы301, я непременно разберу сутры, и сравню их с нашими классиками,— со стороны ритмической.

Бомбардировка Берлина англичанами: “сброшено вдвое бомб, чем когда-либо, в любой налет на Лондон”. 28. Англичане написали это почти что со сладострастием.

 

30. [III]. Вторник.

Написал статью для “Гудка” о Заслонове302.

Дождь, сырость. Лед на Москве-реке треснул.

На фронтах “ничего существенного” — распутица.

Из “Красной звезды” позвонили дополнительно — едем завтра от 11 до 12 часов. Так как за день до Вязьмы не доехать, то заночуем в дороге. Надо взять продовольствие.

 

31. [III]. Среда.

“Красная звезда” — обещала приехать к 11—12. Уже 1 час, а их нету. Подожду еще полчаса и пойду обедать,— что за сукины дети! — позвонить не могут.

Миша Левин радостно сообщил вчера, что наши самолеты хо-

301

дили 28-го, вместе с англичанами, бомбить Берлин. Его крупная радость показалась мне малопонятной. Оказалось, что бомбардировщики снабжены его аппаратами.

Из Ленинграда приехал И.Груздев. Я его еще не видал.

 

10. [IV]. Суббота.

Всю поездку на Зап. фронт записал на отдельных листочках; переписать их в тетрадь, сводить в целое,— нет ни времени, ни желания. Два дня по приезде — оправлялся от кошмара, который я видел, и вот ныне — опять мысли о “Сокровищах Александра Македонского”.

Выступал по радио. Приходил Л.Никулин. Он читал “Красный ТАСС” — английские газеты сходятся на том, что немцы поведут наступление на Москву через Воронеж—Рязань, но, мол, Москва будет вторым Сталинградом и продержится не менее полгода. Рассуждения, может быть, и остроумные, но газеты редко являются предсказателями... как бы не получилось, что Стамбул будет Сталинградом.

Дня два назад был у меня М.Бажан, тощий, унылый, в грязной гимнастерке. “Зачем мне это нужно?” — говорит он о своем посте. Из намеков его понимаешь, что он невысокого мнения о количестве наших резервов, и что немцы стремятся сейчас уничтожить нашу боевую силу. На Украине формируется русская добровольческая армия под командованием генерала Власова и “мусульманский легион”, то и другое из пленных. Вряд ли это представляет какое-либо значение: пленный есть пленный, если он один раз благополучно сдался, ему захочется сдаться и второй.