Читать интересную книгу Дневники - Неизвестно

Легкий морозец. Облачно. Сквозь этот сопливый цвет облаков все же пробивается весеннее солнце, город “уподобляя мужу мудру” (Матвей).

Вечером зашли Михайлов и Никулин. Последний сообщил ошеломляющую новость — арестован Каплер, известный сценарист, лауреат Сталинской премии. Будто бы он ухаживал за дочерью Иосифа Виссарионовича, написал ей объяснение в любви, а затем это же объяснение, слегка переделав — от имени какого-то лейтенанта, напечатал в “Правде”. Дочка сообщила будто бы отцу. Невероятность этой причины в том, что вышеупомянутое сочинение он напечатал чуть ли не в октябре прошлого года279. Затем разговор перешел в “международные сферы”. Англия ухитрилась поссорить нас с Америкой. Американцы бранят нас, и за приказ Сталина, и за каких-то двух шпиков-евреев, и за то, что мы мало им кланяемся, сволочи! И еще требуют, чтобы мы воевали с Японией! В Ростове и Харькове остались по два, по три еврея. Один уцелел лишь потому, что превратился в церковного старосту. Немцы всех уничтожили. Мы привыкли к ужасам, но этот ужас все же нельзя вынести. А в Америке, извольте видеть, ужасаются тому, что у нас убили каких-то двух шпионов-евреев. Скорее всего, они боятся, что мы заключим сепаратный мир и получим Польшу,— им так хочется устроить буфер!

Взята Сычевка. Наши приближаются к Вязьме. С другой стороны,— как сообщил Михайлов со слов английского радио,— немцы взяли Славянск, Краматорскую, Лозовую и в некоторых местах вышли на Донец. Наши об этом молчат. Газеты по-прежнему полны приказами.

 

9. [III]. Вторник.

Окончил рассказ “Честь знамени”. Получилось что-то очень длинно — 25 страниц и, боюсь, скучно.

282

 

10. [III]. Среда.

Дуня утром пришла и передала, что “говорили в 6 часов, будто наши города, опять, отдали”. И, в сердце похолодело. К 12,— у меня сидела Пельсон из “Литературы и искусства” и я что-то ей говорил о своей предполагаемой пьесе и “Сокровищах А.Македонского”, для Бокса,— принесли газеты. Так и есть. Контрнаступление немцев. Отданы — Лозовая, Краматорская... немцы рвутся к Харькову. Дивизии немцы привезли из Зап. Европы,— намек на союзничков. А что ж тут намекать? Нужно яростно ругаться!.. Словом, сообщение крайне прискорбное, указывающее то, что у немцев сил достаточно, и они нас могут бить и бить... Но, нашим дурачкам в канцеляриях ума никакими ударами не вобьешь!

Выбирал из “Проспекта Ильича” отрывок для “Вечерней Москвы”. Экземпляр этот был в “Новом мире” и на нем пометки редактора Щербины, ужасно злобные. Даже теперь, спустя два месяца после возвращения романа, я рассердился. Что же творилось |бы со мной, если бы я прочел их тогда? Ну и слава богу, что не развернул рукописи. Сохранил здоровье,— хранить его особой нужды, судя по сводкам,— нет, но все же тратить на какого-нибудь озлобленного дурака, тоже бессмысленно. Главное удивительно то, что он читал роман как личное оскорбление ему. Полицейский в ангельской одежде!

Иду по Москворецкому мосту. Навстречу, вижу, идет Виктор Финк. Прошлый раз, когда мы с ним встретились был теплый день. Финк в шапке. Я сказал, что же вы в шапке? А он мне, смеясь, что не всякий имеет возможность щеголять в немецкой фетровой шляпе. Сейчас я вспомнил этот разговор, так как Финк опять шел в шапке. Я снял шляпу и отвесил поклон по-испански, широко взмахнув шляпой в воздухе и коснувшись ею земли — словом, как полагается.

Но это был не Виктор Финк, а совсем незнакомый дядя. Глядя на его лицо, я понял, что значит фраза: “Окаменел от изумления”. Пьесу подумал назвать “Надя”, но, кажется, плохо280? Сделал наброски.

Вечером сообщили о взятии города Белый в Смоленской области. Наши ребятки, должно быть, идут прямо по лесам и болотам к Смоленску.

Всякий, кто хочет получить власть, должен унизить прошлое

283

своего предшественника, которое, мол, потому было плохим, что не существовало у власти его, объясняющего жизнь! Будущее предстоит великолепное, потому что налицо — он, объясняющий. Если же это будущее, как оно и бывает всегда, окажется плохим, объясняющий всегда может свалить неудачу на своих врагов. Написаны сотни, тысячи книг о том, каким способом людям стать хорошими, а о том, как им стать плохими, руководств почти нет. И, тем не менее, люди гораздо искусней в зле, чем в добре. Кончится все это тем, что людям надоедят книги и они переменят значки,— способ изложения своих мыслей,— думая, что они меняют головы. И тогда все пойдет сначала... За эти мысли дураки назовут меня пессимистом; умные — глупцом; счастливые — слепцом; а несчастные — оптимистом, тогда как я только дитя, которое долго не становится на ноги.

Сегодня Таня должна получить разрешение, чтобы Маню, мою дочку, освободили из ФЗО. Маня потрясена. Пятнадцатилетние — курят, ругаются матом. Тут же, вместе с детьми, на заводе работают уголовники из тюрьмы. Их кормят вместе, но пища такая — она не избалована пищей! — что она есть не в состоянии. Не хотели освобождать, пока не позвонили начальнику московского управления. Завтра Маня получит документы.

Москвичи очень встревожены. Это чувствуется по толпе. Машинистка, перепечатавшая мне рассказ, сказала: “Вчера уж хотели давать тревогу. Они летят на Москву”. Ее матери 68 лет. Она не встает — “Почему?” — “Слабость. Недостаток питания. Ведь нас Управление по Охране авторских прав ничем не снабжает”.— И с удовольствием рассказала, что Алексей Николаевич Толстой оставил ее завтракать, когда она, по поручению Хесина281, зачем-то зашла к нему. То же сказал Ройзман, приехавший из Свердловска. “Гудок” его не печатает. Он продавал на базаре хлеб. На него накинулись так, что он крикнул милиционеру: “Ну, берите меня!” Какой-то дядька стукал себя в грудь, перед ним стоя, и кричал: “Ну, бери 400 рублей! Бери! Я два дня не ел!” Левина, директор института282, в котором работает Таня, не хочет везти своего младшего сына из Ташкента... Так-с! Может быть, и мне своих не стоило везти?

Лохматый, оборванный, в калошах на босу ногу, в старенькой шляпе, надетой на грязные космы, к тому же еще прикрытые беретом, идет рядом с Шкловским некто старый, лицо в кровоподтеках, бледно-синий, половины зубов нету.— “Знакомься, профес-

284

сор Ильин”283.— “Не пугайтесь”,— сказал он мне.— “Что же пугаться, я всякое видал”. Это — учитель Кулешова и Эйзенштейна. Доголодался! Хлопочет, чтобы ему выдали две хлебные карточки. Тронулся.— “Сейчас человеку пропасть ничего не стоит”,— сказал он и пошел от нас.

Солнце. Лужицы. С крыш капает. Лед на реке уже совсем пропитался водой и стал бутылочного цвета — именно тех бутылок, которые выпускают сейчас. На сердце такая тоска, как будто жердью по ребрам ударили, да кувырком перекувырдышка!..

Работал над пьесой.

Выступление американского посла в СССР. Он сказал, что советские газеты не публикуют сведений об американской помощи. Скандал! Что это? Мы вели переговоры о сепаратном мире? Или Америка хочет выскочить вперед?

По-моему, немцы сейчас хорошо ударят на юге, а в начале апреля нападут на Турцию. По нам им необходимо ударить для психологии, а по туркам, потому что Индия — это порхлица, та ось, на которой ходит жернов Англии.

Так как нас бьют, то отношения наши с союзниками должны улучшиться, а равно и прекратится печатание в газетах той оскомины, которая вызывается “дружбой народов” и появляется в виде писем. Опять воскреснет русский народ.

Смотрел документальный] фильм “Сталинград”. В кино — дети, командиры, юноши с выпущенными чубами, хулиганского вида. Стариков нет. Татьяна заметила, что я один во всем кино в шляпе.

Фильм — страшен. Такой фильм может появиться только в военное время и смотреть его можно тоже только в военное время, так как основное в фильме — человеческий разум и победа его — показано лишь словами, а фото сняло пальбу и маловыразительные лица военных, которым было не до выразительности, то взаимное истребление кажется бессмысленным. С моей точки зрения, такой фильм вреден. Он пугает, а не вдохновляет.

И после всего этого жизнь твоя кажется чудом. Но каждое чудо, как известно, не продолжительно.

И возможности бомбежек в Москве. Миша Левин говорит, что их “предприятие”284 посетил А. С. Щербаков. Он, ясно, зря не поедет.

Еще о фильме. Мне подумалось, что сегодня мы видели фон нашей жизни, на котором ее увидят потомки. Все будет казаться

285

поразительным на этом фоне — то, что я вел этот, наверное-таки довольно глупый дневник; то, что у меня был иногда сахар к чаю; то, что я мог даже читать Спенсера, а того удивительнее Шахматова “Синтаксис русского языка”; то, что люди говорили о любви и писали лирические стихи. Ибо фон этот будет ужасен. Стоны людские оглушительны. Страдания безмерны. Да так оно и было на самом деле.

 

12. [III]. Пятница.