Читать интересную книгу Новый Мир ( № 2 2009) - Новый Мир Новый Мир

Ты улыбнись мне хотя бы за то,

что не говорю я слова,

которые никогда не пойму.

Все, что тебе я могу говорить:

стул, снег, ресницы, лампа.

Простые слова. Фрагмент «Снега». 1959 — 1960. С прописными буквами, с запятыми, с точками, структурирующими текст по воле безличного, не подчиненного здесь воле поэта, синтаксиса. Ни одного двоеточия, тире, отточия, столь характерных и важных для синтаксиса Айги. Исключение, а не правило; сравните со «Сном» — другая структура текста: «Сон» типичен, «Снег» — нет. Обыкновенно Айги строит текст как некий не имеющий начала и конца поток, в безначалии которого инициал бессмысленен, как бессмысленны и структурирующие точки. Сам я (почему бы не сказать о себе) отточиями не пользуюсь никогда , еще и поэтому у Айги они мне столь интересны. Отточие у него не знак продолжения ряда — это цезура, это пространство медитативного молчания.

Из малого числа постоянно воспроизводимых образов Айги создает странный, с трудом отображаемый или даже вовсе не отображаемый в дискурсе, намеренно ускользающий от дискурса, с возможностью множественных интерпретаций, мир. Со временем усложняющийся. Но даже и относительно ранние стихотворения, повествовательные, демонстративно визуальные, предельно простые, вроде того же «Снега» (чего не скажешь о процитированном «Сне»), оказываются сложнее, чем представляется на первый взгляд. Убедительная картина падающего снега — иллюзия, плод внутреннего медитативного созерцания с закрытыми глазами, овладевшего созерцателем.

Странный по своему генезису поэт. Откуда он взялся такой, в русской поэзии своего времени? Непонятно. Одинокий. Особняком. Совершенно оригинальный. Отливающий в русскую речь чувашское, породившее его и державшее всю жизнь в объятьях, поле, отчего речь становится иной.

 

«Я родился и вырос в чувашской деревне, окруженной бескрайними лесами, окна нашей избушки выходили прямо в поле, — из поля и леса состоял для меня „весь мой мир”. Знакомясь по мировой литературе с „мирами-океанами”, с „мирами-городами” других народов, я старался, чтобы мой мир „Лес-Поле” не уступал бы по литературной значимости другим общеизвестным „мирам”, даже — по мере возможности — приобрел бы некую „общезначимость”. <…> Я хотел малое возвысить до Большого, сделать его общезначительным. В конце концов, так всегда происходило в разных литературах, в разных культурах. Понятие „провинция” не относится к полям и стогам, — провинций для земли — нет. Овернские поля и стога стали всеобщими в искусстве, когда к ним прикоснулись импрессионисты».

 

Фрагмент включенного в книгу эссе «Разговор на расстоянии». Атарова приводит его в комментарии к очередному полю: «Поле — до ограды лесной». Айги преуспел: возвысил чувашские поля до овернских стогов и воронежских холмов. Надо бы ему на родине памятник поставить. Рано или поздно поставят.

Нетривиальное сочетание чувашской поэтики в бэкграунде с русским и западным авангардом, вполне им ассимилированным. Деревенский мальчик-нацмен в каком-то смысле им и остался, и — тоже редкостное сочетание — не по-советски образованный, принадлежащий к тончайшему слою подсоветской культурной элиты. Феномен, оставшийся в недавней истории. Чтобы оказаться в этом слое, нужна была всепреодолевающая и прагматически бессмысленная воля к культуре. Узок был круг этих людей, сам воспроизводил себя, сам был своей школой, не нуждался в формализованных институтах, отделенный от большого мира железным занавесом — к счастью, проницаемым.

При чтении стихотворения у поглощенного полем Айги создается впечатление, что жил он в параллельном, непересекающемся с советской властью, мире. Что, конечно, не вполне так. Укрыться от пашей никому не удавалось. Не удалось и ему. Окружение Айги было естественным образом диссидентским, и хотя он, демонст­ративно даже, политического диссидентства сторонился, но эстетические (самые глубокие) расхождения с советской властью делали конфликт неизбежным.

Последствия были относительно мягкими, но были все-таки: исключение из комсомола (было бы о чем жалеть) и естественным образом идущее с ним в одной связке исключение из института (но ведь восстановили), невозможность вовремя защитить диплом (но ведь в конце концов защитил), невозможность печататься на русском языке в СССР (но на чувашском-то печатался [1] ). Невозможность печататься для поэта — это как?

Встретившись вскоре после исключения с Пастернаком, принявшим это известие близко к сердцу, сказал: «Это — правильное развитие судьбы, я ведь давно уже в этом русле и потому как-то спокоен».

Формула исключения — «за написание враждебной книги стихов, подрывающей основы». Основы чего подрывал Айги своей враждебной книгой? На государственный строй покушался? Призывал к насильственному свержению советской власти? Может быть, ставил под сомнение благодетельность Великой Октябрьской социалистической революции? Нет, враждебная книга подрывала «основы метода социалистического реализма». Формула требует для не живших во времена исторического материализма комментария. Театр абсурда. Не за политические взгляды — за творческое несовпадение. Приехав к умирающей матери в деревню, «жил „под официальным наблюдением как враждебный элемент” — как было заявлено на сессии местного райисполкома». 59-й год. Социалистический реализм — бог ревнивый и мстительный.

В общем прожил Айги благополучно. Рядом Богатырев [2] — тоже не был политическим диссидентом — совсем другая судьба.

На первый взгляд, в поэзии это нежеланное с советской властью пересечение никак себя не обнаруживает, но это не так. Уже в первом стихотворении «В рост» (1954 — 1956), открывающем поэтическую часть сборника, читаем:

<…>

знаю ненужность как бедные знают одежду последнюю

и старую утварь

и знаю, что эта ненужность

стране от меня и нужна

надежная как уговор утаенный:

молчанье как жизнь

да на всю мою жизнь

<…>

Айги откликался на ввод войск в Чехословакию, на гибель Константина Богатырева, на смерть Александра Гинзбурга и Варлама Шаламова. Но эти отклики исчезающе слабо соотносятся с политическим контекстом, с шумом времени (шума времени не любил), они внеидеологичны. Айги ставит события в метафизический контекст, отчего они вырастают, становятся величественными. Для него немыслимо было бы написать:

Танки идут по Праге.

Танки идут по правде.

Прямое публицистическое высказывание для Айги столь же неприемлемо, как для Ортеги-и-Гасета прямое действие. Как говаривал герой Пруста, это стихотворение слишком понятно, чтобы быть хорошим.

Почти моментальный отклик на ввод войск в Чехословакию. «Цветы, режьте» — 23 августа 1968. Особняком стоящее, без характерной для Айги созерцательности и покоя. Исполненное страсти, захлеб, невнятица, сбивчив, слова путаются, налетают друг на друга, выплескиваются (порой почти бессвязно) в боли, в гневе, в страдании, говорящий всегда тихо, срывается вдруг на крик, на отдельные выкрики, пафос, невиданное дело, текст темен, яркие, с трудом поддающиеся интерпретации, с трудом соотносимые друг с другом образы-вспышки.

режьте, цветы! тороплюсь! не бывало такого Цветения-Акции!

такой и души

не бывало Горенья-Страны! —

режьте и путайте! я островами болезни в спине —

              современного горя всемирного мясом

плавлю вас — режьте: горением-кровью! — как ныне из бездн

стали — пылает страна: наконец-то

                          Огнем-Своей-Сущности —

                                               Ревом-Мильонным:

взрывом гниения: «В Прагу!» — до неба:

                            знамением — бога «сверх-Места»:

быдло-цветением...

«Цветение-Акции» в первой строке рифмуется с «быдло-цветением» — в по­­следней. Единственная по существу привязка к конкретным событиям — название города. Отбивающие ритм двоеточия.

Вот стихотворение, посвященное гибели Константина Богатырева, близкого друга, одного из самых близких. Нападение на него произошло ночью. Поэт не упомянут вообще, даже и в названии. В отличие от «Цветов», боль и гнев сублимированы, стихотворение написано в обычной для Айги манере тихого, неторопливого размышления. Напряженного.