Читать интересную книгу Новый Мир ( № 2 2009) - Новый Мир Новый Мир

Хотела здесь остановиться, но не могу, продолжу: «Обидней же всего (хотя и вчуже) — что не в них дело. Не в Андреевой, не в Шилейко и не в письмах. Издательство, как вы понимаете, раскошелилось исключительно потому, что предыдущую жену Владимира Казимировича звали — Анна Андреевна. И тут есть два-три о ней упоминания да сколько-то записок от нее и к ней — главным образом про сенбернара Тапу. Ну, и предполагается, что, прояснив Шилейко как все-таки крупную фигуру фона, неугомонное наше ахматоведение уточнит какой-то блик на драпировке главной героини».

Последняя выписка: «И, по правде говоря, такая злость берет. Злость на всех, кроме разве сенбернара Тапы да грудного тогда составителя книги, — но в сущности — только на судьбу».

Вот эта человечность в книге С. Г. меня трогает больше всего. Потому что человечность нуждается в таланте (как и он — в ней). Голая человечность — что-то вроде нищенки на углу, с протянутой рукой.

И разве не она заставила извлечь из примечаний к переписке Чуковского и Оксмана текст выступления К. И. на съезде писателей и сличить его с письмом к Оксману и припомнить письмо самого Оксмана, где он называет своих обидчиков? И мы видим причудливую, болезненную для души, но необходимую для выживания позу, которую, как больной радикулитом, принимали они, бедные. Как им приходилось изворачиваться! А кто, как Оксман, не хотел, — сидел полжизни в лагерях, если вообще оставался в живых.

Привлекает в этой необычной прозе и неслыханное разнообразие сюжетов, диапазон их — от средневекового эпоса до журналистики наших дней. Великие писатели и писатели попроще, трагические эпизоды истории и фарсы, счастливый вымысел и нелепый, стихотворная лирика… Опять напрашивается цитата: «Автор, возвышаясь над героем, смотрит вам прямо в глаза».

Он не любит пошлости, ловит ее мастерски и виртуозно показывает, не любит дамскую прозу и замечательно определяет ее особенность, не любит мерзости [5] , не любит наукоподобного суррогата мысли, не любит второсортную литературу, каким бы успехом она ни пользовалась, любит Галича, В. М. Глинку, Я. С. Лурье, Мелихова, Оксмана, Политковскую, Травина, Туровскую, Хазанова, Шишкина, Фрезинского, Чуковского… Не подумайте, что я перечислила всех, — просто мне приятно заметить сходство, как в иных случаях приятно заметить разность.

Эта книга нужна, я думаю, всем. Писателям, чтобы знали, как надо писать и как не надо. Критикам, чтоб не увиливали от своих прямых обязанностей, от ответа: хорошо или плохо? И читателям. Нам нужен собеседник, знающий настоящую цену мысли, слову, долгу, типографской краске, человеческому достоинству, сюжету, композиции, счастью, стилю, профессионализму, смерти и бессмертию. И всему остальному. «С кем вы на рынок Торжковский идете, / кто эту жизнь комментирует вам?»

Елена НЕВЗГЛЯДОВА

Санкт-Петербург

 

[5] См.: Коняев Николай. Рубцовский вальс. Апология русской судьбы. М., 2005.

 

Каменная летопись невидимого града

Рустам Рахматулли н. Две Москвы, или Метафизика столицы. М., «АСТ»; «Олимп», 2008, 704 стр.

 

Эта книга шла к своему читателю долго — более десяти лет. Отдельные ее главы, по доброй московской традиции, ходили по рукам в рукописи и уже по-новому — в дискетописи, оседали файлами Word 6.0 на домашних компьютерах, печатались в газетах, журналах и альманахах. И хотя каждая из этих глав была чем-то особенно замечательна, все ждали выхода книги как итога многолетних поездок, путешествий, экскурсий автора по Москве.

И вот наконец мы держим эту книгу в руках. Текст ее тысячами невидимых нитей соединен с пространством Города, она как будто выросла из него, и, перелистывая страницы, мы торим неведомые доселе пути, то раздвигая, то, напротив, суживая границы улиц, стены привычных и новых зданий; но во многом это иллюзия: всякий раз мы оказываемся в Городе, где очень хотелось бы жить, но, несмотря на кажущуюся его близость, в том Городе нас уже не будет никогда.

Этот Город — Москва. Но Москва эта отражена или, скорее, преломлена в метафизическом зеркале и потому как бы «мерцает» — то узнается, как на доброт­ном, фотоснимке, то, напротив, выглядит неузнаваемой, как во сне. Иногда кажется, будто не автор мыслит «метафизику столицы», но, напротив, — сама столица рассказывает о себе, а тот, чье имя значится на обложке, просто очень внимателен к этому рассказу и научился за долгие годы понимать то, что она хочет выразить языком камня или дерева, холмов или гор, реки или огня…

При этом Рустам Рахматуллин не выдумывает свою Москву. «В Москве непозволительно выдумывать, — убежден он, — в ней нужно только вслушиваться, всматриваться и — слышать или нет; видеть или нет». Отсюда одна из основных оппозиций книги: «слепой» Баженов и «зрячий» Казаков. Один выдумывает Москву, подчиняет ее своему вымыслу, ограниченному временем и социальной средой. Другой — дает Москве проявить себя самой, раскрывает прообраз города. Но Баженов и Казаков здесь, несмотря на всю их конкретную историчность, суть не люди, а лишь доведенные до предела тенденции, структурные противоположности, некие «сгустки воль» (М. Волошин), творящие живую историю Москвы.

Книга Рустама Рахматуллина уникальна в своем роде. И вместе с тем здесь можно говорить и об определенной «традиции». Некоторые имена подсказывает сам автор: это историк Иван Забелин, в лице которого «позитивная наука достигает <…> метафизической высоты», Николай Львов — «единственный писатель среди русских архитекторов», философ Владимир Микушевич, которому посвящена одна из глав книги, искусствовед Михаил Алленов — автор предисловия…

Даже этот, далекий от полноты, перечень дает представление о некоторой эзотеричности и сугубой междисциплинарности предлагаемого текста. Это одновременно метафизика истории и герменевтика архитектуры — «метафизическое краеведение», как предпочитает называть собственный предмет автор. А Михаил Алленов так определяет область исследования в «Предисловии читателя»: «„Две Москвы” — в сущности реализация известной метафоры „архитектура — каменная летопись” <…>. Тем самым город прочитывается как текст и в этом качестве оказывается в состоянии диалога с другими текстами…»

Объекты или имена, возникая, мгновенно включаются в сложную экзистенциальную игру. Между ними выстраиваются непростые отношения притяжения-любви или отталкивания-вражды, «спора» или «фронды», если использовать авторские термины. Они бросают друг другу вызов и «полемизируют» друг с другом. Впрочем, совсем не так, как у Пастернака в «Докторе Живаго», когда в день Февральской революции герою кажется, что «митингуют каменные здания». Во фронде, описываемой Рахматуллиным, нет ничего революционного. Скорее речь идет о степенной классической дуэли — поединке, который может растянуться на несколько веков. Дома ведь живут гораздо медленнее людей.

Так, Дом Пашкова («царь домов») противостоит Кремлю («дому Царей»). Но это не непримиримая вражда, а скорее родственный семейный спор. Они «парны», как парны западники и славянофилы, которые, по Рахматуллину, «суть две стратегии Арбата как предместного холма: быть против или подле царского холма Кремля». Московские холмы борются друг с другом за первенство, и история оказывается, в сущности, отражением этой борьбы: «Перемещая торг и перекресток главных улиц с Боровицкой площади на стол Кремля, вернее подкремлевья, Москва переносила их с театра напряженного борения холмов в спокойный центр победившего холма». И вся эта сложная динамика личных пространственных взаимоотношений оказывается фрагментом большой истории: Священной Истории Москвы — Третьего Рима, рассматриваемой неупрощенно, со всеми присущими этой истории мистикой и драматизмом.

Да, можно сказать: город-текст в диалоге с другими текстами. А можно и так: Москва Рустама Рахматуллина — это живой и говорящий космос, ритмично пульсирующий сложным и в то же время структурно упорядоченным и гармоничным бытием в истории. Любой вдруг возникающий в Москве архитектурный объект, или изгиб улицы, или просто имя не творятся «из ничего» в уступчивой пустоте, не просто равнодушно занимают отведенное им бескачественное «пустое место», но проявляются из плотно насыщенного смыслами невидимого мира, неся эти смыслы вовне и тем определяя, означивая пространство. В книге «Две Москвы» живет и говорит буквально все, не только люди видят дома и улицы, но и, в гораздо большей степени, улицы, дома, реки, горы видят, слышат и сознают себя: «Что Воробьевы горы прообразуют Ватиканский холм, Витберг мог и не видеть. Но сами Горы видели себя именно так в проекте Витберга…» «Выходящие из огня и воды выходят из них как земля, как сами Горы. Персонажи Герцен и Огарев суть аллегории Гор, а не воды у их подножия и не московского огня. <…> Герцен и Огарев, конечно, гении, если не гений , Воробьевых гор, их кентаврическая аллегория».