раз сто, наверное.
– И я… Недельку поживешь у нас?
– Думаю, да… А что Игнат?
– Хотел ехать со мной, но простыл. Да нет, не беспокойся, ничего серьезного…
Незатейливая беседа двух городских обывателей легко, один за другим вязала свои простенькие узелочки. В разлуке им казалось, что никакой разговор у них теперь не получится, что не удастся протянуть в сегодняшний день ниточку от их апрельского кратковременного счастья. Прошлое ушло и, казалось бы, вернулось, совершив один безупречный оборот. Они боялись, что судьба не позволит им во второй раз оказаться в том апрельском сияющем мире. Разве жить столь же просто, как, например, вновь надеть пиджак, полтора месяца назад оставленный на гвозде, торчащем из стены? Так они думали и даже переписывались об этом, хотя вряд ли кто-то из них знаком был с песенкой Н. Матвеевой «Девушка из харчевни»[79].
Лариса рассказывала по порядку. После отъезда Подгорного она ушла с головой в работу, а вечерами увлекалась асанами и рукоделием. Решила попробовать китайскую вышивку Су. По вечерам она теперь берет не спицы, а пяльцы. В ее вышивках теперь много горных сюжетов, облаков, изображений летящих птиц. В Петрозаводске проводятся соревнования по асанам. Она решила попробовать и вот буквально на днях завоевала кубок. Неожиданно оказалась лучшей…
Помимо всего прочего, этот кубок как бы символизировал целомудренный образ жизни оставленной Одиссеем Пенелопы.
– В общем, ничего особо хорошего не происходило. В твое отсутствие, – произнесла она.
Лариса рассказала, что совсем не собиралась ждать, но начала сразу, как только он уехал. Часто ловила себя на том, что ждет и считает дни до встречи…
Теперь она держалась с ним свободнее, могла говорить, не сдерживаясь, как раньше. Во многом это стало результатом их переписки. Подгорный тоже почувствовал себя более раскованным, вообще стал дружелюбнее и даже с удовольствием травил байки в компании летной братии. Эта перемена в нем началась после получения первого письма от Ларисы.
– Пойдем навестим Игната? Он пока не встает… ждал встречи с тобой, всю ночь не спал.
Подгорный незамедлительно поднялся. Достав из чемодана сверток с подарком, он последовал за Ларисой. И если раньше, в их первую ночь в середине апреля, он двигался по квартире на ватных ногах, то теперь ступал твердой походкой своего в доме человека.
Жаркая и влажная смятая простыня. Душная от включенной масляной батареи комната. На подушке ошметки кожи, содранные с пересохших губ. Он невольно бросил взгляд в сторону шкафа с тайной щелью. Взглянул и подумал: все пропало. Что, если взрослые проследят за его взглядом и все поймут?! Да нет, эти взрослые гораздо менее внимательны, чем он предполагал. Знай себе покачиваются внутри своей эгоистично закукленной, безразличной ко всем остальным, перламутровой любви.
В комнату постучали, и дверь широко распахнулась. Игнат увидел маленького броненосца. Солнце на прояснившемся небе наполнило его спальню похожими на водяные струи лучами, и всплывший у дверного косяка броненосец на миг показался ему живым.
«Интересно, используют ли для гербов живые существа? – возникла мысль в его затуманенном мозгу. – Подгорный однажды рассказывал о коралловых атоллах, внутри которых, словно в неподвижном пруду, нет волн, и только вдалеке видны белые пенные барашки. Моя головная боль послабее, чем вчера. Она, словно волны, разбивается по ту сторону атоллов», – думал Игнат. Броненосец может стать гербом его головной боли, выброшенной за пределы атолла его сознания. Игнат постарался придать своему лицу максимально строгое выражение.
Подгорный – в сером свитере с высоким воротом – с броненосцем в руках показался в проеме двери.
– Гляди-ка, тебе подарок.
Игнат заранее решил, что во время их встречи не станет притворно улыбаться и под предлогом болезни попытается сохранить выражение недоступного безразличия.
– Странно. Ты ведь так ждал. Опять температура? – озабоченно спросила мать. Никогда еще она не выглядела в глазах Игната таким подобострастным ничтожеством.
– Это обычное чучело, – ничуть не обескураженный Подгорный положил броненосца у подушки, – работа самых настоящих бразильских индейцев. На праздник они надевают украшения из перьев, а также чучела броненосцев и крокодилов. На шее зубы леопарда, на пояснице леопардовая шкура. На спине колчан со стрелами, а в руках красивый разноцветный лук… Так что это не просто чучело, а часть настоящего праздничного убора. Если хочешь, в следующий раз привезу детеныша крокодила…
– Спасибо.
Игнат внимательно оглядел Подгорного. Загоревшее лицо выглядело еще мужественнее, густые брови, белые зубы смотрелись привлекательнее, чем прежде. Однако в его пространной тираде о наряде индейцев звучала неискренность, попытка подыграть фантазиям, которыми были заполнены преувеличенно эмоциональные письма Игната Подгорному. В этом повторно встреченном втором пилоте угадывалась подделка под прежнего второго пилота, более настоящего, что ли. Не сдержавшись, Игнат невольно сказал:
– Фальшивка какая-то.
Но Подгорный не понял его и довольно наивно возразил:
– Эй, не шути так, парень. Это потому, что мелкий? Так ведь броненосцы в детстве все маленькие. Сходи-ка лучше в зоопарк и проверь.
– Когда теперь снова в небо? – внезапно спросил Игнат.
Мать обернулась к сыну испуганно побледневшим лицом. Этот вопрос для Ларисы был самым важным и одновременно пугающим.
Подгорный продолжал смотреть в окно и, чуть сузив глаза, нарочито медленно произнес:
– Пока не знаю.
Ответ прозвучал неожиданным ударом для Игната. Лариса сумела промолчать, но напоминала при этом закупоренную бутылку с пенящимися в ней разнообразными переживаниями. На ее лице застыла типично женская гримаса – не поймешь, то ли она вконец несчастна, то ли, наоборот, безумно счастлива. Мать выглядела женщиной из самых низов, нищебродкой какой-то…
Подгорный, помедлив, добавил еще кое-что. В его словах теперь прозвучало милосердие сильного человека, уверенного в собственной праве влиять на судьбы других:
– В любом случае в течение недели нового борта нам не дадут, а этот ушел по спецразнарядке с другим экипажем.
Как только мать и Подгорный вышли из комнаты, Игнат, побагровев от злости, долго кашлял, потом открыл ноутбук и в файле о преступлениях Подгорного записал пункт третий:
На вопрос «Когда снова в полет?» вопреки ожиданиям ответил: «Не знаю».
Игнат задумался, но потом, разозлившись еще больше, допечатал пункт четвертый:
Его возвращение. Само по себе, как таковое, – никак не героическое.
Перечитав несколько раз, успокоился и устыдился своего гнева. Они ведь тренируются «ничего не чувствовать». Игнат с силой ударил себя ладонью по щеке, ударил еще раз. Прислушался к ритму собственного сердца и, убедившись, что в нем не осталось уже знаменитых «гроздьев гнева», перечитал еще раз третью и четвертую записи. И тем не менее решил все оставить как есть.
Вечерело. Из соседней комнаты донесся неясный звук. Похоже, мать