В тот же день вечером он уехал в Петергоф, чтобы на другой день так же точно поздравить выстроенных в три фаса гардемаринов с производством в мичманы.
А Николай Николаевич, объявив войскам, собранным в Красном Селе, о прекращении маневров и о том, что на другой же день все полки должны вернуться в свои гарнизоны, дал прощальный банкет высшим офицерам, командирам частей и генералам.
Сознательно пригласил он на этот банкет германского военного атташе, майора фон Эггелинга, и генерала фон Хеллиуса, прикомандированного Вильгельмом к Николаю для непосредственных личных с ним сношений.
С Германией еще не было разрыва в тот день, офицеры генерального штаба могли еще говорить с Хеллиусом и Эггелингом так, как говорили с ними и раньше, а те должны были видеть, что возможность близкой войны с Австрией из-за Сербии застает русских офицеров за веселой попойкой, что с ними и сам командующий гвардией и войсками Петербургского округа, что он — в прекраснейшем настроении, бодр и неутомим…
Глава седьмая
Перед грозой
I
Как истый художник, влюбленный в свое дело, работал Сыромолотов над «Демонстрацией» и в несколько дней успел сделать много.
В середине картины уже стояла Надя с красным флагом, и Сыромолотову, как это бывало у него с каждым новым полотном, казалось, что в этой стремительной женской фигуре, озаренной солнцем, он превзошел себя, что у него еще не было такой задачи и такого решения, что вместе с этой картиной он растет как художник.
Самым уничтожающим для себя самого он считал бы, если бы ему сказали: «Да ведь у вас был уже этот мотив, вы повторяетесь!..» Но пока еще этого никто не говорил, пока еще он шел вперед, иногда быстрее, иногда медленнее, но не было такого случая, чтобы он топтался на месте.
В этом была его гордость художника. Об этом он говорил Наде, заканчивая этюд:
— Vita brevis est! — так завещали нам древние римляне: «Жизнь коротка», поэтому не упускай из нее ни одного дня, а упустишь, значит, дурак, значит, не вышел из детского возраста, и на черта ты живешь в таком случае, совершенно непонятно… Жизнь коротка, и если ты на нее смотришь под-сле-по-вато, зеваешь, в затылке чешешь, спишь по десять часов в сутки, а проснешься, брюзжишь, что тебя блоха кусала, то ка-ко-е же право имеешь ты жить, идиот этакий? Иди ко всем чертям в могилу и как можно скорее и не погань землю: она не для таких, как ты, мерзавец! Вы на меня не смотрите такими удивленными глазами, Надя, и вообще не поворачивайте головы, а смотрите на пристава, который сейчас в вас стрелять станет… Это я, между прочим, и о нем говорю, поэтому у меня такой стиль… Жизнь дается на короткий срок, и она сама по себе величайшее счастье. Учителя, который не внушает этого своим ученикам, в три шеи гони из школы! И чтобы не выходили из школы в жизнь всякие кисляи, нытики, с мышьяком в карманах, чтобы не декламировали они, слизняки: «И жизнь, как посмотришь с холодным вниманьем вокруг, — такая пустая и глупая шутка!» Жизнь — это картинная галерея, в которой что ни холст, то и шедевр, а ты смотришь на нее, как баран, и ищешь только, нет ли где сенца!
— Барану без сена тоже ведь нельзя, — вставила Надя, хотя и упорно глядела «на пристава».
— Позвольте-с, Надя, с баранами! Жизнь — умна, и чем дальше, тем больше в ней ума, а вы как будто хотите утвердить необходимость в ней баранов, — возразил Сыромолотов, не переставая действовать кистью. — А вы только представьте хоть на один момент жизнь без баранов, — представляете, а? Вдруг исчезли все бараны, сколько их было, и с каждым кругом себя можете вы говорить, как с самим собою, в полной надежде, что вас поймут все, представляете? Все без малейшего исключения! Вот это была бы жи-изнь!.. А то вы ему про Фому, а он про Ерему. И выходит, что без спасительного одиночества обойтись невозможно, иначе только зря будешь время терять… Но — жизнь коротка, а человек портит и укорачивает ее вполне сознательно, то есть по законам своей «бараньей логики». Баран ведь поживет год-другой, а потом и начинает блеять: «Под нож, под нож хочу!»
— Я сомневаюсь, чтобы этого хотели бараны, — рискнула не согласиться с художником Надя.
— Сом-не-ваетесь? — протянул притворно-свирепо Сыромолотов. — Скажите, пожалуйста, какая сомнительная! А вы знаете, как кричат болгарские солдаты, когда в атаку бегут со штыками наперевес? Не знаете? То-то и есть… Кричат: «На нож!» — вот как-с! Такую и команду получают перед атакой: «На нож!» Да ведь и у нас говорят сплошь и рядом: «Ну, пошли на ножи!..», «Началась поножовщина!..» Так что же вы сомневаетесь? Даже и Пушкин сказал: «Стадам не нужен дар свободы, их должно резать или стричь…» Вот их и будут резать и, разумеется, стричь, — стричь и резать… Ведь немцы и французы сорок с чем-то лет не воевали, англичане же, если не считать маленьких кровопусканий в Индии, в Африке, — то со времен Наполеона! Шутка ли, целых сто лет терпеть? И теперь они поют на все голоса: «На нож! На но-ож!..» И это называется процесс «обновления жизни», черт бы его драл! Расцвет жизни!
— Обновляться время от времени жизнь все-таки должна же, иначе может она так зацвесть, как вода в стоячем болоте. Но обновление… — начала было Надя.
— Да я ведь не против того, — отходчиво уже отозвался на это Сыромолотов. — Ежели «он, мятежный, ищет бури», то, значит, она ему нужна, но штука вся в том, что мятежный-то в этой буре покончит существование, а бараны останутся, потому что они хоть и блеют: «Под нож хотим», однако за чужие курдюки прятаться любят… Впрочем, черт с ними, и с мятежниками, и с баранами, и с ножами! А что касается вас, Надя, то вы свое отстояли на пять с плюсом. Вот видите, как иногда проявляются у человека способности, о каких ему самому и во сне раньше не снилось: жила-была себе филологичка — оказалась она вдруг идеальной натурой, за что художнику остается только отвесить ей нижайший поклон!
— Правда, Алексей Фомич? Я вам помогла все-таки? — ликующе спросила Надя, теперь уже повернув к нему голову.
— Еще бы не помогли! Я вам уж двадцать раз говорил, что не только помогли, а что не будь у меня тут, в мастерской, вас тогда… тогда, ну… тогда… не было бы и картины.
— Вот как я рада! — всплеснула руками Надя, однако добавила: — Хотя все-таки картины же нет пока, а вы говорите: «Не было бы».
— Ну, начинаются придирки к словам!.. Конечно, пока еще нет, но раз я ее вижу уж во всех деталях, это значит, что она уже есть, только еще не вся дописана.
— Это вы о каждой своей картине так говорили? — вдруг спросила Надя.
— То есть? Что именно говорил? — не понял Сыромолотов.
— Да вот, что вам стоит только ее начать, и вам уже кажется, что она готова.
— Кажется? Ничего мне не кажется, а так оно и должно быть со всяким, кто художник, — спокойно ответил Сыромолотов. — Если я не представляю себе всю картину в целом, то как же я могу начать ее писать? Вот я поставил вас в центре создания, — кивнул он на полотно, где углем уже набросаны были все фигуры, — это значит, что я сделал по меньшей мере семьдесят процентов того, что надо, а теперь… теперь мне не хотелось бы только одного: о-поз-дать со своей картиной.
Он посмотрел на Надю очень проникновенно, как будто у нее в глазах желая прочитать, успеет ли он закончить картину до того, как действительно, может быть, начнется что-нибудь такое в мире, что сделает его картину уже ненужной, изжитым вчерашним днем, к которому долго не возвратятся.
— Как именно «опоздать»? — не поняла его Надя.
— А вдруг если даже не завтра, так через две недели война?
— Вот вы о чем! — как-то даже снисходительно к нему, как одержимому какою-то навязчивой идеей, протянула Надя, пожав плечами и махнув рукой. — Вы ведь читали же в газетах, что в Петербурге как раз идут теперь рабочие демонстрации?
— Читать-то читал, конечно, да ведь «как раз теперь», как ни стремись к этому, картины все-таки не напишешь, — очень серьезно заметил Сыромолотов.
— А вы сказали, что она уже готова, как же так?
— Противоречия тут нет: готова здесь, — он шлепнул ладонью по своему широкому лбу, — а там, — он кивнул на холст, — там еще работы над нею много… Я ведь не бытовик, не Василий Маковский. «Майское утро», например, каждый год и тридцать один раз в каждом году было и будет майским утром, а это?..
— А это — это каждый год, и каждый месяц, и каждый день, и в каждой стране, где есть заводы и полиция, — может быть! — пылко выкрикнула Надя.
— Гм, гм… Вон вы как… Да, пожалуй, пожалуй, — бормотал не особенно внятно Сыромолотов, явно любуясь ее пылкостью. — Пожалуй, до известной степени вы и правы.
— Не «до известной степени», а вполне права, — поправила его Надя.
— Ну, положим, положим. В большем тонет меньшее — это закон.
— А что вы считаете большим, что — меньшим? — очень заинтересованно спросила Надя.