Но наш слесарь с утра обычно не пил. Иначе его бы не понял строгий трудовой коллектив Обуховского завода. В этом случае коллектив мог подумать, что слесарь превратился в алкоголика, и тут же вышвырнул бы его из очереди на квартиру. Конкуренция в очереди была очень высока, поэтому напиваться слесарю приходилось с вечера. Как же это было возможно? Ведь жена могла ещё на пороге определить его пьяное состояние и тут же вышвырнуть пособника «зелёного змия» на промозглую ленинградскую улицу. Ночёвка в подворотне слесарю не улыбалась. Поэтому, придя в будний день с работы, слесарь бесшумно открывал наружную входную дверь и так же беззвучно извлекал из кучки хрени, хранящейся на индивидуальной полочке, тщательно замаскированный пузырёк. Пузырёк имел стандартную ёмкость в 0,75 л. и так же, как и его содержимое, получил своё народное прозвище — «огнетушитель» (иногда этот сосуд в народе называли ещё и «фуфырём»). Далее, соблюдая конспирацию, слесарь обычно поднимался по лестнице на полэтажа выше уровня своего проживания и, примостившись на подоконнике, нетерпеливо срезал ножом полиэтиленовую пробку. После этого он спрыгивал с подоконника и ещё некоторое время стоял, сжав в ладони горлышко «огнетушителя» и широко раздвинув ноги. При этом, его располневший пивным животиком корпус совершал движения очень близкие к круговым. Со стороны могло показаться, что всё это действо означало некую увертюру перед началом шаманского танца, а на самом же деле слесарь готовился к выполнению особого приема, называемого в народе «винтом». Через некоторое время он доводил напиток до требуемой для выполнения «винта» турбулентности, а затем резко опрокидывал «огнетушитель» над широко открытым горлом. Убивающее слесареву раздражительность содержимое «фуфыря» винтом вворачивалось в отверзый пищевод, сопровождаемое водопроводными звуками. Процесс заканчивался буквально через несколько секунд и теперь слесарю надо было очень сильно поспешить. Спешить, дабы не успел подняться из недр слесарева организма предательский запах поглощённой «шмурдени», а самое главное для того, чтобы его пролетарской головой не успел овладеть коварный хмель. Как мы уже отмечали, во хмелю слесарь был буен до чрезвычайности. Знал за собой этот грех и сам слесарь. Поэтому он сразу же после исчезновения последнего витка поглощаемого напитка стремился попасть домой. Для этого он тут же выбрасывал (исключительно для соблюдения правил конспирации) пустой «огнетушитель» в окно, непременно стремясь попасть им в голову незнакомого ему прохожего. И как только слесарь убеждался в своей, доведенной годами тренировок до совершенства, точности он кубарем скатывался под двери квартиры и недрогнувшей рукой решительно вставлял ключ в дверной замок. Открыв дверь, он с деланной неторопливостью уставшего от созиданий работяги заходил в квартиру. На пороге слесаревой комнаты его, абсолютно трезвого и слегка пованивающего машинным маслом, встречала в одно мгновение осчастливленная жена. Охваченная нежданной радостью, она, не обращая внимания на хромоту, тут же вприпрыжку неслась на кухню разогревать полагающийся слесарю ужин. Тем временем вернувшийся домой трудовой элемент усталой походкой молча прошаркивал в комнату и, не обращая внимания на слабый протест изображавшего подготовку к урокам двоечника-сына, на полную мощность включал звук телевизора, после чего расслабленно плюхался в стоявшее перед телевизором кресло. В такие дни прискакавшая минут через пятнадцать с кухни жена обычно заставала своего мужа пьяным не то чтобы «в стельку», «в сосиську» или даже, на худой конец, в «сиську», нет. Мало того, объективно оценив ситуацию даже нельзя было сказать, что её законный супруг был пьян в «говно» — он был пьян, что называется, в самую настоящую «жопу». И вот этот пьяный, с позволения сказать, муж, пьяный, так сказать, в сотрясающую своими размерами нормальную человеческую психику «жопу», уже громко и беззаботно храпит в кресле, глуша звуки, соревнующегося с ним телевизора. Вокруг храпящего постепенно формируется плотное облако спиртовых испарений. Испарения благоухают оттенком забродивших когда-то плодов фруктовых деревьев. «Батюшки светы, кода ж он, окаянный, успел-то? Пришел ведь тверёзый… И без запаху… Не могла же я так ошибиться… За столько лет вроде бы все его алкашеские повадки-то изучила… Может что-то новое изобрёл, шельмец? — недоумевала жена, в тихой грусти поедая мужнин ужин, — надо бы в следующий раз этого козла потщательней как-то обнюхать да попытать с пристрастием».
В завершении описания этого хитрого приема остается отметить, что на лице спящего в кресле слесаря в такие минуты полностью пропадали морщинки, вызванные его необычной раздражительностью. На этом же лице в эти же минуты отсутствовали и видимые глазу следы побоев. И это означало, что на сегодняшний день слесарева цель оказалось достигнутой. А что же завтра? Кто ж его знает. Будет день, будет, как говорится, и пища. А может завтра слесарю наконец-то квартиру дадут…
Проживавшая в квартире мать-одиночка была ко всему прочему ещё и старой девой. Вернее она раньше была старой девой, а потом продуктивно потеряла девственность и стала матерью одиночкой. Видимо, эти два негативных, хоть и разнесённых во времени фактора в сумме привели к тому, что эта неказистая, с длинным, густо покрытым веснушками носом дамочка была озлоблена на весь белый свет. Она проживала со своим трёхгодовалым сыном в комнате, двери которой выходили непосредственно на отхожее место. Пользуясь привилегированным расположением своего жилища, дамочка когда-то узурпировала себе право на установление графика дежурств жильцов на общей площади коммунального хозяйства и пристально следила за его выполнением. По каким-то витающим в коммунальном воздухе Питера правилам в график включались даже младенцы. Так, например, когда в семье Просвировых родился сын и счастливый отец забрал семью из роддома, первой его поздравительницей в коммунальной квартире стала вздорная дамочка-одиночка, с порога известившая новоиспечённого папашу об упавшем на его плечи дополнительном дежурстве «в связи с появлением нового жильца». В обязанности дежурных входила ежедневная влажная уборка общей площади и доведение имеющегося сантехнического оборудования до белого и блестящего состояния. В ответ на эти сердечные поздравления Сергей неожиданно вспылил: «Слушай, ты, выдра вислоухая, вот у меня на руках спит младенец-«новый жилец» и когда он проснётся, я тебя позову. Да ты и сама услышишь, когда он проснётся. Короче, некогда мне с тобой возиться, как услышишь, так сразу и заходи. И попробуй ему объяснить, что по каким-то не писанным и неизвестно кем придуманным правилам коммунального питерского жития, он, младенец-жилец, в смысле, теперь будет включён в некий график с последующей уборкой отхожих мест в течение недели. Если договоритесь — нет вопросов, сразу же включай его в график и — вперед! Но если диалога по каким-то причинам не получится… Извини. Это его выбор. Выбор нового гражданина. А выбор этот нужно уважать». Пробурчав что-то нечленораздельное, «вислоухая выдра» удалилась. Должно быть представляя себе выдру с обвисшими ушами. А может, она всё-таки удалилась, чтобы внести справедливые изменения в график? Договорённости с младенцем-то ей ведь достичь так и не удалось. Упрямым, видимо, оказался этот младенец… Проявил себя борцом за свои же права.
Впрочем, график непрерывно лихорадило и без младенцев. Это происходило главным образом из-за того, что некоторые из несознательных жильцов имели дурную привычку принимать на своей жилплощади гостей. А к некоторым жильцам гости могли припереться и без всякого приглашения. И ладно они бы припёрлись да и сидели себе тихо по комнатам — нет! Гости тут же принимались шляться по туалетам, часто спуская воду в быстро желтеющий от ржавчины унитаз, или же эти гости принимались без меры совать свои конечности под воду, текущую в ванну через газовую колонку, отчего колонка ломалась чуть ли не каждую неделю. В общем, полнейший беспредел учиняли эти званые и незваные гости! Поэтому дамочка объявила им скрытную войну. Она решила вытравить гостей силами самих несознательных жильцов. Припёршиеся сдуру гости тут же брались этой бдительной дамочкой на особый учёт, тщательным образом фиксировались в специальном блокноте и тут же вносились соответствующие изменения в график. График изменялся таким образом, что в итоге все посещения ложились тяжким бременем дополнительных дежурств на плечи хлебосольных хозяев. Освобождения от выполнения этих скучных и малоприятных обязанностей удалось выторговать только художнику.
— У меня же всегда люди! — возмущенно верещал на общем собрании художник, — и это не прихоть, а так нужно для моего творчества. Чтобы оно не умерло, а жило в веках! А вы мне что предлагаете? Бессменно унитазы с раковинами драить? Когда же я буду тогда творить? Кто тогда будет прославлять на весь мир советских женщин-тружениц? И вас, в том числе, уважаемые присутствующие здесь дамы?