крещением не крестил ее, но токмо единым святым миром помазал и потом венчал ее с тем Расстригой. И словно Иуда предатель, надругался над Христом, дав обоим сим врагам Божиим, Расстриге и Маринке, пречистое Тело Христово есть и Святую и честную Кровь Христову пить…» К сожалению, оба иерарха, равно как и другие современные авторы, русские и польские, примешали в этот вопрос много политики, а основное свойство политики – все путать. Мы уже видели, как Дмитрий с легкостью причастился из рук патриарха во время своей коронации. Зная честолюбие Марины, есть все основания полагать, что и она ни минуты не поколебалась.
На этот раз лишь немногие из поляков получили доступ за священный порог Успенского собора. Остальная свита Марины осталось на улице. «Что там делают с нашей госпожой?» – с подозрением перешептывались они. Вышедшие из собора паны и дамы успокоили и даже рассмешили их рассказами о непривычных обрядах, которые они видели. Много острот вызвал эпизод с хрустальной чашей. Ее, полную вина, поднесли молодым и после того, как они осушили ее, бросили на ковер перед ними: примета гласила, что тот из супругов, который первый раздавит чашу, будет главенствовать в семье. Однако патриарх, не желая будоражить зрителей, сам наступил на хрупкий хрусталь.
Вообще у поляков уже не оставалось сил, чтобы делать остроумные наблюдения и замечания: церемония продолжалась до вечера и совершенно измотала их. Привыкнув сидеть во время службы, они требовали поставить для них в соборе стулья, а, получив отказ, садились на корточки или прислонялись спиной к иконам, чем вызывали негодование у русских людей.
При выходе из собора дьяки Афанасий Власьев и Богдан Сутупов осыпали новобрачных дождем золотых монет и затем стали кидать деньги в толпу. Началась страшная давка; москвичи чуть не дрались за эти специально отчеканенные монеты с изображением двуглавого орла. Некоторые шляхтичи из свиты тоже попытались получить свою долю, но им, по их же свидетельству, досталось лишь несколько палочных ударов – по обычаю, только простолюдинам полагалось ловить эти деньги. Зато знатные паны проявил больше выдержки; один из них даже презрительно смахнул на землю два червонца, упавшие ему на шляпу.
Свадебный пир отложили до следующего дня; гости поужинали в отведенных им палатах кушаньями с царской кухни, принесенными дворцовыми стольниками. Дмитрий отправился с Мариной в опочивальню не в настроении: у него из перстня выпал камень, и его никак не могли отыскать.
Назавтра был день св. Николая-чудотворца, но в городе по случаю царской свадьбы стреляли пушки, музыканты у Кремля играли на трубах и стучали в бубны. Дмитрий по обычаю с утра отправился в баню – без Марины, не привыкшей к такой экзотике.
В этот день возникли новые споры с польскими послами. Последние ожидали приглашения к обеду и заранее известили дьяка Ивана Грамотина, что поскольку они представляют особу короля Сигизмунда, то хотят сидеть за одним столом с царем.
Грамотин ответил им:
– Никому невозможно сидеть за одним столом с нашим цесарем, кроме царицы нашей.
Олесницкий возразил:
– И у нас не сидели никогда послы за одним столом с королем, но, по случаю обручения, король, из братской дружбы, почтил вашего посла местом у стола своего, вопреки прежним обычаям, будучи уверен, что и великий государь ваш так же поступит. И нам строго приказано, чтобы мы этого домогались и иначе не поступали. Донеси об этом думным боярам и нам сюда ответ принеси через час. Если нам не будет указано такое место, каким король почтил посланника вашего государя, то нам придется уезжать назад в Польшу. Так лучше заранее узнать, чего нам ждать.
Через час дьяк принес ответ:
– Думные бояре назначили тебе, пан Малогосский, место близ самого царского стола, но за другим столом, как и ваш король почтил посланника его цесарского величества Афанасия. А тебе, староста Велижский, будет место у другого стола, по прежним обычаям, но будет вам чести больше, чем прежним послам.
Гонсевский согласился сидеть за отведенным ему местом, но Олесницкий, как старший посол, продолжал настаивать, чтобы ему непременно позволили сидеть за одним столом с царем.
Грамотин вновь передал это требование боярам; вместо него к послам возвратился Афанасий Власьев.
– Его цесарское величество, – сказал он, – по братской дружбе к брату своему, королю польскому, жалуя вас, послов его, посылал к вам думного дьяка Ивана Грамотина звать на свою царскую радость к столу своему и указывал вам места по достоинству вашему, как послам брата своего. Но вы тех мест не принимаете, и один из вас хочет сидеть непременно за одним столом с цесарем, за тем, что я сидел за одним столом с королем; но это дело сталось потому, что у вас и императорские и папские посланники сидят за одним столом с королем, так и меня не приходилось в другом месте посадить. А наш цесарь не только не меньше папы и императора римского, а еще и поболее. У нашего православного цесаря каждый поп, как у вас – папа!
Олесницкий вспыхнул от последних слов, но, сдержав гнев, сказал только, что Сигизмунд посадил Власьева за один стол с собой не по прежнему обычаю, а по особой любви к Дмитрию. Затем, он едко добавил:
– Допустив тебя до чести равной с послами папским и императорским, король был уверен, что за эту честь не только нас двоих, но и десять польских послов московский государь усадит за стол с собой!
Тогда Власьев сухо и решительно спросил: желают ли послы ехать на обед к цесарю?
– Не поедем! – так же решительно ответил Олесницкий. – Мы недовольны теми местами, которые ты нам объявил от имени государя своего.
Пир в Грановитой палате начался без них. Мнишек, не видя послов, осведомился у Дмитрия о причине их отсутствия, и, узнав ее, с досадой сказал:
– Если послам его королевского величества не оказано чести, как они требуют именем короля, то и я не могу быть за столом!
Дмитрий твердо стоял на своем, и воевода вышел из-за стола.
Пир продолжался без него. День был постный, поэтому на стол подавали в основном рыбные блюда: вареных и жареных в меду и посыпанных шафраном осетров, белуг, белорыбиц, судаков, рыбные пироги и т. п. Десерт состоял из обычных московских сластей – медовых печений, сахарных голов, длинных прутьев корицы, варений, квашеных арбузов, и изделий польских поваров – мороженого и конфет. Пышность царского столового убранства неприятно сочеталась с нечистоплотностью: золотые тарелки и ложки были не совсем чисты и не менялись в течение всего обеда; русские брали кушанья руками и разбрасывали объедки по полу. Оттенок европеизма пиршеству придавали только музыканты Станислава Мнишка и любимое поляками венгерское вино, подаваемое