Читать интересную книгу Портрет незнакомца. Сочинения - Борис Вахтин

Но у Алика не имелось сил говорить о другом.

Вскоре они расстались навсегда. Ни с кем в научном городке Надя не простилась, кроме какого-то всеми брошенного старичка-физика, которого навещали только любители выпить, поскольку старичок пить уже не мог, но имел набор водок, всегда мастерски настоянных на травах, листьях, корешках и цветах, и вернулась в Инск.

Мне было очень жаль Алика, которому после отъезда Горюновой почему-то до того вдруг тошной стала физика твердого тела, что даже и впрямь замутило его, и живот заболел, точно нож ему воткнули чуть ниже поддыхала. Жаль тем более, что больше никогда ничего он не придумал, не изобрел и не открыл до самой смерти, хотя стал и профессором, и доктором своих наук.

12. Закат на острове Сокровищ

Ныне отпущаеши…

Евангелие от Луки, 2, 29

Афанасий Иванович очнулся и спросил:

— Который час?

— Восемь утра уже, — сказала Надя тихо.

— Я пришел, — сказал Афанасий Иванович, чувствуя, что еще не протрезвел, но что ему хорошо и даже почему-то весело.

— Конечно, — улыбнулась Надя.

— Я тебя люблю, — сказал Афанасий Иванович и сел. — Где моя одежда и ботинки?

Они поженились и стали жить у Афанасия Ивановича, избегая общества. Поклонники иногда подстерегали Надю с признаниями, угрозами и цветами, но она умело отшивала их, отдавая красоту только мужу.

— Я с тобой порядочная, как собака, — сказала она однажды Афанасию Ивановичу.

— Знаю, — сказал он.

Не странно ли, думал я, — со мной они встречались, хотя и не часто, — что красота, которой под силу мир перевернуть, уходит без остатка на это вот сорокалетнее и, может быть, навсегда бесплодное запустение? Разве это справедливо, правильно, честно? Разве для того мучилась природа, создавая одно из своих чудес, чтобы это чудо готовило еду, стирало рубашки и штопало носки такому вот Афанасию Ивановичу Таратуте? Плохо я о нем думал, не скрою… И, пожалуй, с удовольствием заметил, что он начал необыкновенно быстро лысеть — его роскошные кудри вылезали прямо-таки пучками. Но удовольствия своего я, конечно, устыдился и однажды рассказал, что мой знакомый, облысевший после болезни, восстановил великолепную шевелюру с помощью того, что ежедневно ел натощак проросшие зерна пшеницы, особым образом приготовленные.

— Не хочу, — махнул рукой Афанасий Иванович.

— Почему не попробовать? — настаивал я.

— Зачем? — спросил он.

— Надя, объясните ему, — обратился я за помощью к его жене.

— На фиг надо, — сказала она, а он радостно захохотал.

Как-то заинтересовали Афанасия Ивановича длинные письма, которые получала Надя от Инны Николаевны Веригиной и над которыми, как я уже говорил, она надолго задумывалась, читая.

— Мне бы хотелось прочесть эти письма, — сказал он однажды жене, несколько опасаясь, что она рассердится и заподозрит его в недоверии или ревности.

— Нет вопроса, — передразнила его Надя и с готовностью дала ему как письма Инны Николаевны, так и свой ей ответ, который она еще не успела отправить.

«Недавно, — читал Афанасий Иванович в выбранном наугад послании Веригиной, — я купила в магазине пододеяльники, черные с белым горошком, а между горошками розовые цветочки, и такие же наволочки и простыни, других не было, но спать на таком белье почему-то, знаешь, никак не могу, сама не понимаю, в чем дело. Все просыпаюсь, зажигаю свет и рассматриваю свое благоприобретение. Как от толчка просыпаюсь, представляешь?»

Афанасий Иванович перелистал несколько страниц и прочел еще одно место:

«…В начальные классы привезли новые парты, гораздо удобнее и лучше старых…»

Сколько ни читал он, все было в этом же роде — ничего не значащие пустяки, мелочи быта, подробности однообразной жизни.

— Подробно она как пишет, — сказал он жене.

— Да, — с гордостью сказала та. — Мы друзья…

— Новостей маловато…

— Коли нет новостей, так и не писать, что ли? Между прочим, Афанасий Иванович, для меня все о ней — новость.

Он стал читать письмо жены:

«Сегодня утром я проснулась и немного полежала в постели, прежде чем встать, — нынче воскресенье и я хотела немного поваляться и обдумать, что буду делать. Накопилось много стирки, уборки, но я решила сначала сходить на рынок и купить кабачок, которого очень вдруг захотелось…»

Афанасий Иванович вспомнил съеденные за обедом жареные ломтики и вопросительно поглядел на жену, сказав только:

— Кабачок?

Но она отрицательно покачала головой, сразу, как всегда, поняв его мысль.

«Просто так захотелось, без всяких основательных причин», — прочел он, вернувшись к письму, которое он вместе с письмами Инны Николаевны, вздохнув, отдал жене.

Детей у них не было, и как-то ночью Афанасий Иванович прошептал Наде:

— Может, в детдоме возьмем?

— Нет, — ответила она. — Одно дело — подкидыш или вообще по судьбе, а как это — выбирать? Нет-нет…

— Я какой-то получаюсь пират на острове Сокровищ… Все мне да мне…

— Не вор же ты и не злодей, на чужое посягающий. Участь такая у меня — твоей быть. Планида… Не убить бы мне тебя только…

— Как это?

— Теплый ты пока еще…

— Чем же это плохо?

— Плохо, Афанасий Иванович…

И опять, как часто за эти счастливые дни, со страхом почувствовал Афанасий Иванович, что, кажется, любит он — первый и последний раз в жизни.

Умер Афанасий Иванович на рассвете. Он не успел даже толком проснуться — сперва ощутил во сне легкое неудобство в горле, потом тошноту, попытался открыть глаза, услышал встревоженный голос Нади, склонившейся над ним, кашлянул, виновато улыбнулся ей и провалился в полную черноту. Но пока он уже не спал, но еще и не проснулся, за эти несколько предсмертных мгновений успел он кое-что себе представить. Едва ли, впрочем, эти видения дали бы какую-нибудь пищу тем, кто изучает людей, перешагивающих вечный порог. Пустяки какие-то пронеслись перед Афанасием Ивановичем: увидел он сперва себя покупающим без очереди по блату банку персикового компота; потом хоругвь с Дмитрием Солунским; потом собаку Дружка, стоящую перед ним на задних лапах и ласково царапающую передними его модные брюки; потом пронеслась удивительная мысль, что он, Афанасий Иванович, такой здоровяк и кровь с молоком, все на свете, кажись, нипочем, сейчас вот умирает, — и мелькнул было ужас в его душе и даже гнев против той, которую он тут же в смерти своей обвинил, но он сразу же отвлекся, увидев телеграфный столб, на столбе железное ведро, а из ведра торчащую голову вороны, готовой каркнуть. Вот, пожалуй, и все, разве что почувствовал он вдруг вспышку необычайной нестерпимой радости и могучий прилив сил. Вот тут-то и появилась у него на губах виноватая улыбка, так и застывшая навсегда.

На похороны Афанасия Ивановича явилось очень много народу, включая все заводское начальство. Из Москвы приехал Алеша, много помогший Наде и даже почти не напоминавший ей в эти дни о своей к ней неизменной любви и постоянной готовности без всяких условий принять ее, а что он кажется ей постылым, так это пройдет. Пришла мать Наталья, стояла за кустом и молилась, но к Наде не подошла. Опускать гроб помогали Гриша, Веня и Гоша, добывшие по случаю печального повода вполне приличные одеяния, однако трезвость до опускания гроба сохранил один Гриша, впрочем, ненадолго. Пришли Люда с Любой, прижались друг к другу и театрально курили, нервно зажигая спички, но плакали вполне искренне. Был, конечно, и я, жалел Афанасия Ивановича, нос которого торчал над виноватой улыбкой и словно извинялся, что оказался его владелец на острове Сокровищ не пиратом, а банкротом, и думал, что, пожалуй, у меня появились некоторые шансы благодаря моей выдержке и терпению — бывает нередко так, знал я, что именно из таких вот, как у нас с Надей, простых и как бы бесплотных отношений рождаются и любовь, и брак. Ведь что с ней будет, страдал я, на какую участь она обречена-то, какой ее ждет конец!

13. Оказывается, это еще не конец

Девицы проходили тишеПред ней по зале, и всех вышеИ нос и плечи подымалВошедший с нею генерал.

А. С. Пушкин

Да, именно так! Не все мне, оказывается, было известно… Не успели похоронить Таратуту и справить по нему поминки, как сразу появился рядом с Надей, буквально на следующее же утро возник, так что, возможно, он за ней неотступно наблюдал, не теряя из виду ни на минуту, — не исключено даже, что и не наутро, а поздно вечером в день похорон! — совершенно новый персонаж, рядом с ней после трех-то неудачных выскакиваний (иначе, извините, и не назовешь!) замуж прямо-таки немыслимый, однако быстро и необыкновенно прочно с ней соединившийся, да появился не просто какой-то там персонаж, а именно генерал. Ей-богу, генерал, не полный, правда, но все-таки генерал-лейтенант, прошедший Великую Отечественную войну, тоже, правда, не всю и конечно же не генералом — призвали его в сорок третьем, совсем еще зеленого, он выдвинулся как благодаря солдатским качествам, так и в силу неунывающего характера, склонности к шутке и редкой надежности в дружбе. После войны он учился военным наукам, не пожелав расстаться с тем кругом, к которому привязался за два года. И хотя разница в возрасте между ними была такая, что мне только рукой хотелось махнуть, но зажили они с Надей — не разлить водой. Замечу, что с глазу на глаз он называл ее только Лушенькой, — у меня вообще нет сомнений, что он знал ее жизнь досконально. Похоже, что и она полюбила своего генерала не на шутку. Она уже родила ему сына и опять вроде бы ходит беременная, что ее, между прочим, как и роды, ни капельки не портит — вся ее красота как была, так при ней и осталась.