— Думаешь, не могу?
— Беда именно в том, что ты все можешь, — сказал Алик. — И физику, и химику, и лирику. Петь бросила?
— Для себя пою…
— А для меня?
— Спою.
Над серебряной рекойНа златом песочкеВсюду девы молодойЯ искал следочки.Там следов знакомых нет,Нет как не бывало.У меня ли, молодца,Сердце замирало…Точно счастие моеВ воду камнем пало.На кого же, дева, тыМеня променяла?Не с того легла тоскаВ сердце молодое,Что златой песок рекаУнесла волною…Над серебряной рекойНа златом песочкеДолго девы молодойЯ искал следочки.
— Джоан Баэз из тебя не получится, — сказал Алик, выслушав песню. — Шарля Азнавура тоже. Не огорчайся — в мире должны быть люди, которые личности сами по себе, неважно, что они делают. Работу сделаю я и мне подобные, а ты будешь светить нам во мраке жизни. Мало тебе?
— А если мало?
— Будешь маяться неприкаянная — и все. Кажется, у вас грех уныния не прощается?
— У кого это — у нас?
— Ну, у христиан?
— Все прощается, Алик, у христиан, только в церковь я уже не хожу…
Она встала, подошла к нему и вдруг обняла, сдвигая его кожаную куртку с плеч вниз.
На следующее утро Надя решила, что они поедут в Сказкино.
— Хочется на родине, — сказала она, когда Алик предложил ей записаться и сыграть свадьбу у него в научном городке.
— Меня там ничто не греет.
— Я согрею, — сказала Надя.
Через пару дней, в течение которых Алик уладил свои проблемы, они вылетели в Сказкино самолетом через Москву и Тамбов.
Как и все почти, что связано с событиями в Сказкино, так и этот их визит знаю я лишь отрывочно, неясно. Многое другие, может быть, рассказали бы иначе. Слухи, как и всегда бывает с ними, дошли оттуда смутные и противоречивые. Вот что мне удалось установить более или менее достоверно об этой поездке Горюновой и ее жениха.
Остановились они у Желтовых в четырехкомнатном добротном доме, и Надя тотчас отправилась на улицу Батюшкова, прихватив для матери подарки, в том числе отрез темно-синего бархата. Но пробыла она там очень недолго, буквально через несколько минут выскочила из родительского дома как ошпаренная, а следом ей неслись ругательные крики, не исключено, что и пьяные, потому что Анна Павловна, вскоре тоже вышедшая на улицу, слегка покачивалась и неизвестно кому грозила кулаком, бормоча под нос совершенно непечатные слова, предназначенные для характеристики дочки. Впрочем, через три дня, в субботу, она была на свадьбе, сначала трезвая, и пьянство не помешало ей кое-что успеть, видимо, с Надиной помощью: на ней было неплохо сшитое платье из того самого бархата, а крашеные и сильно поредевшие волосы кто-то вполне пристойно причесал. Увы, Анна Павловна за последнее время не только увяла лицом, но и бесформенно располнела, и рядом с дочерью лучше бы ей не появляться — при взгляде на них становилось неприятно и страшно.
Слышал я также, что Горюнова побывала у священника, отца Амвросия, к которому заехал — злые языки болтали, что не случайно именно в эти дни появился он в Сказкино, — из Инска отец Михаил, и что ее не ждали почему-то, а она явилась внезапно, и будто бы священники как раз сидели за столом и пили домашние наливки, а она вошла в дом беспрепятственно, старушка, прислуживавшая Амвросию, отсутствовала, так что за столом как раз чокались, когда она возникла на пороге.
— Налейте уж и мне, — сказала Горюнова.
После короткого замешательства те пригласили ее в свою компанию, и часа два она с ними просидела, веселая и к ним приветливая, они совсем размякли, радовались, что она вернулась, прощали ее многократно, а Михаил якобы открыл ей, что давно уже относится к ней, как к святой, потому что грешнице не может быть такая красота дарована, но смотрел на нее глазами отнюдь не благочестивыми, а огненными, Амвросий даже что-то ему на этот счет ревниво и двусмысленно заметил. И тут Горюнова вдруг встала и сказала:
— Эх, и кому я верила…
Повернулась и ушла, а они остались думать и молиться.
Говорили, что потом видели ее с Инной Николаевной Веригиной на могиле Платона Горюнова, Надя плакала, а Веригина ей что-то говорила с такой страстью, что даже щеки ее, и без того кирпично-румяные, стали совсем пурпурными, до синевы. Только отдельные слова слышали любопытные, что-то насчет «хватит… сколько же можно… нет-нет, нельзя так». А Горюнова отвечала тоже невразумительно — про какое-то время, что месяц в двадцать лет — как три года в сорок и пять лет в шестьдесят. И обе даже не заметили, как заморосил осенний дождичек, такой мелкий, что похож был скорее на влажное дыхание сверху, — тем более, что то ощущался, то пропадал ритмически. Но хоть и незаметный, но через десять минут стали мокрыми платки на волосах женщин и плащи на их плечах, и пошли они с кладбища, оставив у креста розовые астры и прижимаясь друг к другу, словно сестры, хотя Инна Николаевна была на четверть века старше.
На свадьбе, последовавшей, как и полагается, после загса, был весь городок. Гуляли три дня — не поскупились Желтовы ради единственного сына, да и он имел средства. Приехали приглашенные телеграммами два друга Алика, оба чуть старше, чем он, оба с модными бородами, оба по-спортивному одетые и оба с живыми насмешливыми глазами. Уже в первый день, не успели все как следует напиться, один затеял полемику с мужем Светланы Робертовны Евсеевой, собиравшим, как вы помните, все, что написано о Сталине, об этой самой его коллекции, причем ученый физик сначала ограничивался ироническими репликами, но скоро его оппонент тяжелыми ударами, вроде призыва «не прятаться за шуточками, а снизойти к провинциалу и осчастливить его светом ученых знаний», заставил физика заговорить серьезнее и подробнее, а потом разозлиться и уже кричать, к наслаждению мужа Евсеевой, который в глазах окруживших их молчаливых слушателей вышел из спора полным победителем. Другой физик тем временем увлеченно рассказывал гинекологу Вельятаго свежие анекдоты, от которых тот взрывался хохотом, хотя уже знал их: наши маленькие города давно уже перестали быть политической провинцией, да и культурной тоже, по крайней мере, по части анекдотов, что пока невдомек очень многим. Ярополк Всеволодович Светозаров, лучший адвокат в Сказкино, прислушивался к анекдотам, в который раз чистосердечно поражаясь способности своего друга Вельятаго смеяться над ними столько раз, сколько их слышит.
Пили, ели, танцевали и пели всласть все три дня. Новобрачная за этот срок выслушала около сорока объяснений в любви, как кратких, так и пространных, и четырнадцать предложений руки, в том числе три очень и очень настойчивых и деловых. Среди последних вдруг оказался директор школы Побирохин, который на второй день свадьбы пришел трезвый и ухоженный, как из парикмахерской (а он и был оттуда), и сказал Горюновой, отозвав в сторонку, что ему уже все известно о ее решительном разрыве с попами и прочим мракобесием и что он готов немедленно развестись и на ней жениться, если она твердо пообещает выйти за него, когда он освободится, а Алик слишком молод для нее. Это был единственный раз за три дня, когда Горюнова развеселилась, твердо пообещав директору, что никогда за него не выйдет.
Из Сказкино молодые поехали поездом в научный городок Алика, расположившись в одном купе с двумя друзьями последнего. С ними Алик принялся очень точно и остроумно пародировать своих земляков, в которых, к радости друзей, находил почти полное сходство с гоголевскими персонажами. Все было хорошо, пока Надя не спросила вдруг:
— И это все, что вы там постигли?
Алик сказал:
— Я знаю Сказкино не хуже тебя.
— А что постигла там наша красавица? — спросили друзья.
Горюнова по очереди посмотрела на каждого и вышла молча из купе. Сквозь открытую дверь доносились до нее отдельные фразы и смех.
За окном шел и шел, то усиливаясь, то ослабевая, осенний дождь, и набухшие от воды леса, луга и поля светились ярко и тревожно отживающей зеленью и утвердившейся желтизной. Нет, невозможно сомневаться, что жизнь на нашей земле еще только-только начинается…
Через час Алик вышел и вопросительно прикоснулся к ней плечом.
— Что, ироники, долопали Сказкино? — дружелюбно спросила его Горюнова, продолжая глядеть в окно.
— Нашу любовь, о Горюнова, не пожелавшая стать Желтовой, моя ирония не съест, — сказал Алик, внезапно вспотев.
— Уже съела, — грустно сказала Горюнова.
Бежали за окном леса, луга и поля, и не было за окном уюта, но и пошлости не было.
— Слушай, я о другом, — повернулась к Алику Горюнова. — Ты встречал таких, которые просят их пожалеть, потому что им, бедненьким, больно делать подлости? В научном мире встречал?