Читать интересную книгу Корни и побеги (Изгой). Роман. Книга 3 - Макар Троичанин

Постепенно ложка дёгтя растворилась в бочке мёда, и он запел.

Полотно дороги было относительно хорошим, мотор студебеккера работал без сбоев, погода просто радовала, то и дело попадались встречные машины, уклоны позволяли поддерживать скорость в пределах 60 км/час, а иногда и больше, и Владимир надеялся, что в синусоидальной судьбе он выбрался на горб. Иногда только, когда дорогу с двух сторон тесно сжимали глухие затемнённые боры, невольно охватывала тревога, и он, внутренне сжимаясь, оглядывался по сторонам, стараясь предупредить нападение лесных бандитов. Но ветхозаветный лес скоро отступил, освобождая дороге весёлые поляны и опушки с теряющими листву кустарниками и пожухлыми цветами, среди которых то и дело вспыхивали ярким синим цветом стойкие васильки.

Вдоль придорожной телефонно-телеграфной линии валялись брошенные провода, которые были бы немедленно подобраны и использованы в дело, если бы дорога шла по Германии. Владимир долго глядел на них, потом остановился, вытянул приличный кусок и накрепко обвязал концы труб, чтобы не бренчали и не рассыпались на неровностях и поворотах дороги. Как ни жаль оставлять брошенные провода, но большего ему не надо.

Скоро должны быть, как их там… Он вытащил из бардачка во много раз сложенную старенькую довоенную административную карту Белоруссии, снятую утром со стены у Сашки. Не выспавшемуся националисту, оглушённому ночными радиошумами, было всё безразлично, тем более что он собирался в больницу, и это ещё больше удручало.

…Смолевичи. Деревянное село появилось из-за поворота неожиданно, и ничем не отличалось от других, медленно и трудно избавляясь от пожарищ и разрушений.

На выезде из села его остановил какой-то плотный широкоплечий и широкомордый мужик в старой телогрейке, заношенных галифе и стоптанных кирзачах. Рядом с ним стоял кто-то плюгавый и скрюченный, замотанный в полудетское пальтецо, перевязанное цветным матерчатым кушаком, и в два платка, верхний из которых перекрещивался на груди и был завязан сзади. Из-под пальто до щиколоток доходило серое полотняное платье, обшарпанное и грязное по подолу, а ноги закручены в портянки, удерживаемые пеньковыми верёвками, и вставлены в расшлёпанные лапти.

- Слухай, довези старуху до Жодино, - попросил мордатый.

Живой свёрток, слегка распрямившись, поднял голову, и Владимир увидел на пергаментном лице, состоящем сплошь из складок и морщин, живые голубые глаза, весело глядящие на шофёра.

- А потом куда я её дену?

Почувствовав слабину, мужик заторопился:

- До четвёртой хаты справа довезёшь и высади. Далее сама добредёт: у ней там сын живёт. А? На, цябе, - он протянул через окно замусоленную пятёрку, давно потерявшую свой первоначальный синий цвет.

- Не надо, - великодушно отказался шофёр. – Давай, грузи, стоять некогда, - и открыл дверцу пассажира.

Провожатый подхватил мумию под мышки, переставил сначала к кабине, потом на подножку и попросил:

- Дапамаги, сябр.

Владимир подвинулся, снова увидел совсем не старческие глаза, ухватился за пальто, и они вдвоём втянули свёрток в кабину.

- Ты уверен, что она доедет? – с опаской поинтересовался шофёр.

- Тебя переживёт, - почему-то зло пообещал мордоворот и облегчённо вздохнул, избавившись от долгожительницы. – Дзякую. Дай боженька цябе добрага пути, - и быстро ушёл, наверное, побоявшись, что сердобольный водитель передумает.

Старушенция поёрзала на сиденьи, устраиваясь в углу, и затихла, держа в голубом поле зрения приютившего шофёра.

- Добры дзень, парубок.

Владимир не сразу и сообразил, что мелодичное девичье приветствие вылетело из старушечьего рта с проваленными внутрь из-за отсутствия зубов губами.

- Здравствуй, - ответил он, с интересом приглядываясь к пассажирке, когда позволяла дорога. – Домой, к сыну едешь? Зять провожал?

- Не… сын.

- У одного погостила, к другому едешь?

- Не… гэта яны мяне перепихиваюць без задержки, думаюць, можа памру у другога, мороки ня будзе.

Старуха разговаривала на настоящем народном языке, и Владимир, не все слова понимая, догадывался о сказанном по смыслу, жалея, что рядом нет Сашки. Она тихо и ехидно засмеялась-зажурчала.

- А мяне ещё жиць да жиць – старшого, что выпихнул, переживу.

- Так уж и переживёшь? – подначил Владимир, настраиваясь на весёлый дорожный разговор. – Бог шепнул, что ли?

- Ён, - серьёзно ответила старуха. – Папироску дай, у цябе есць.

Старуха угадала: у Владимира на самом деле были, как обычно, в заначке две пачки пароля для русской души.

- Не вредно тебе? – он достал «Беломор» и подал ей.

Древняя курильщица тонкими жилистыми пальцами с восковыми чистыми ногтями умело вскрыла пачку, выстукала папиросину, попросила огоньку, смачно затянулась и, перегнав мундштук в угол морщинистого рта, объяснила.

- Не… в голод, бывало намнёшь унукам апошнюю бульбу с кожуркой в кипяточке, а сябе сунешь закрутку в рот, и есть не хоцца. Табачок-то сам везде растёт. Я и цяпер ем раз в три дни, а то сыновья с жонками злобятся. Оно и правда: зачем кормить, кали не працуешь? Выпрашу али сворую у унуков табачку, и ладно. Чай вельми люблю, но даюць жиденький. Ты не куришь, - почему-то догадалась она, - зачем тады папироски маешь?

- Для тебя, - засмеялся Владимир и не успел согнать шутливую улыбку, как лежавшая рядом с бабкой початая пачка «Беломора» исчезла в рукаве пальто.

- Дзякую, унучок. Дай цябе боженька добраго здоровья.

- Сколько же тебе лет?

- Не ведаю, - засохшая от долгих лет мумия пожевала беззубым ртом, спрятанным в крупных поперечных складках и морщинах, но так и не сосчитала. – На сяле у жанчин апасля сорока годов няма. У першую германскую у мяне унуки были, у гражданскую – сыны воевали, сейчас есць, гуторят, и правнуки, и праправнуки, а можа – и прапрапра… ня ведаю. Я рокив не считаю, пусть за меня бог считает, ему надо, чтобы я жила. Вот и терплю. – Божья терпеливица лихо, щелчком, выкинула потухший окурок за окно. – Жицця – гэта церпенье и церпенье. В древних преданиях написано, что немощных стариков убивали, чтобы не суетились под ногами у молодых, не мешали им жить. Кольки разов своим гуторила: Убейте! А они матерятся, сама, гуторят, сдохни. Ненавидят, что долго живу. Самой убиться нельга: самый страшный грех. Ночью стану у пасцели на каленки и молю бога, чтобы забрал хотя в рай, хотя в ад, да что молитва? Она не богу нужна, а молящему. Бог суетных слов не слышит, он душу слухает и ей отвечает. А у мяне душа не устарела як тело, не то, что у сынов.

Судя по молодым глазам, старуха не врала: глаза – зеркало души.

- Ты – немец.

У Владимира от неожиданности дёрнулась нога на акселераторе, и железный друг, словно подстёгнутый, обиженно взвыл и тоже дёрнулся, не заслужив грубого обращения водителя.

- С чего ты взяла?

- Я ведаю, и усё.

Напуганный неожиданным разоблачением Владимир сопротивлялся:

- Откуда ты ведаешь, когда я сам не знаю?

Захолустная прорицательница улыбнулась, собрав морщины в невидимых углах безгубого рта.

- Не злобись. Ты добры немец, не ворог.

Владимир никак не хотел поверить, что разоблачён, и кем? Как она догадалась? Сердце обеспокоенно рвалось наружу.

- Як Витёк.

- Кто? – он вынужден был сбавить скорость, чтобы справиться с управлением одеревеневшими вдруг руками. Бедное сердце совсем вышло из повиновения.

- Офицер немецкий. В сяле на постое с командой был. Добры. Ребятишек цукерками угощал.

Неужели Виктор через эту старуху-мумию напоминал ему о себе, а значит, и о сыне?

- Ап-чхи! – звонко чихнула старушенция, и сама себя поздравила: - Будь здорова! – Потом ещё: - Ап-чхи! – и снова: - Будь здорова!

Владимир, успокаиваясь, нервно рассмеялся:

- Чего это ты сама себя поздравляешь?

- Более некому. А здравие старой, ой как, нужно!

Не глядя на неё, боясь встретиться глазами, он жёстко произнёс, внушая не то, что думал:

- Никакой я не немец, ясно?

- Ну и ладно, - легко согласилась бабуля. – Будь, кем хочешь. Когда ко мне бабы приходят пытать судьбу, я николи не говорю о дурном. От него, як ни берегись, не свернёшь, так пусть лепш случится ненароком. Скажу тильки о добром. Яго ожидаючи, душа радуется.

- Так ты предсказывать умеешь?

- Бог сподобил. Ён моими устами извещает, кали захочет.

- Предскажи мне, - в шутку попросил он, надеясь услышать какую-нибудь галиматью, что развлекла бы и развеяла случайную догадку о немце.

- Лаяться не будешь?

- Обещаю. Ещё и второй «Беломор» получишь, - Владимир вытащил и положил рядом с собой оставшуюся пачку папирос.

- Тады останавливай, - приказала сельская прорицательница.

Владимир послушно подрулил к обочине и заглушил мотор. Носительница божьих уст поёрзала как улитка, подвигаясь ближе к желающему заглянуть в будущее, взяла иссушёнными, покрытыми тонкой пергаментной кожей, пальцами его руку и настоятельно попросила: