— Например?
Мой вопрос остается без ответа. Тогда я осторожно спрашиваю:
— Случилось что-нибудь …за кулисами… со вчерашнего вечера? Что-нибудь с твоим мужем?
— Нет. Не с мужем. Случилось давно. Но я предпочитаю не касаться запретных воспоминаний…
— Ах, вот как! Значит, существуют запретные воспоминания? И какие же они, могу я знать?
— Те, которые отравляют нам жизнь. Реальную жизнь, которой мы живем сегодня. Прежде чем и она превратится в воспоминание. Потому что в прошлом, кроме засушенных фиалок, есть и колючки. Ненависть и несведенные счеты. И вопросы без ответов. Сейчас, когда тоталитарная власть рухнула, стало модным строить из себя мучеников и ненавидеть. Особенно перед иностранцами. Люди самозабвенно копаются в воспоминаниях, чтобы постоянно поддерживать огонь своей ненависти. Некоторые ненавидят просто так, даже не сумев ничего раскопать. Оставим прошлое в покое — чему суждено было случиться, случилось. Что было — то было. Там осталась и самая хорошая часть сказки, когда во мне уже зрела женщина, а ты все еще был полным дурачком, заглядывавшимся на мою мать. Так давай на этом и остановимся.
Задумчиво отвожу локон с ее лица. Седеющая прядь предательски вплелась в волосы оттенка старой меди.
— Милая моя Изольда… И все же, может, ты мне расскажешь, что случилось? Или это запоздалая ревность к родной матери?
Она вынимает из сумки пачку дешевых сигарет, машинально предлагает мне, но я отказываюсь. Закурив, разгоняет дым рукой и, глядя в сторону синих Родоп, безучастно говорит:
— Ничего ты не понял, милый мой друг Тристан, никого я не ревную. Ни ее, ни тебя. Тем более что ее уже давно нет, а ты вот здесь. Хотя бы ненадолго. Ведь это я тебя нашла, не ты меня… И я рада, что мы увиделись, честно! Но в каждом сюжете есть своя интрига. Наша — не в теперешней встрече, а в тогдашней разлуке…
Я вдруг понял, что она боится какого-то своего воспоминания, которое может пробудить тех смутных, неясных, дремлющих в каждом из нас демонов, заполняющих наши сны и разжигающих страсти. Перелистывая в душе ненаписанный дневник тех дней, я не находил ничего такого, что бы нас разъединяло. Уже позднее мне нехотя пришлось признаться, что хоть мы и учились в одной школе, жили в одном и том же городе, под одним и тем же небом, но существовали в совершенно разных мирах. И я слишком мало знал ее мир.
Помолчав, Аракси продолжила:
— Между прошлым и настоящим пролегли световые годы. Непреодолимые космические пространства. Давай не будем пытаться их перешагнуть.
— Теоретически нет непреодолимых пространств.
— Только теоретически. Или в фантастических фильмах. Как, например, «Межзвездные войны».
— Ах, да, да, войны. Я, кажется, догадываюсь. Только немного позабыл сюжет, напомни мне его. Что тогда произошло с тем вашим отъездом во Францию? Ты можешь мне рассказать?
— Нет.
— Почему?
— Потому!
15
После занятий мы с Аракси сидели за кухонным столом у них дома на Треххолмии и под тихие, нежные звуки фортепиано ели хлеб, намазанный вареньем. Через открытую дверь виднелась часть залы старинного дома с деревянным, украшенным резьбой потолком и высокими французскими окнами. Таких домов в нашем квартале не было, таких богатых домов с каменной лестницей и застекленными верандами. И Аракси приходилось по утрам бежать вниз по крутой мощеной улочке до Большой мечети, а потом снова вверх, до нашей школы, только потому, что ее мать преподавала в ней французский язык.
Сейчас мадам Мари Вартанян, для меня самая прекрасная женщина на свете, играла на фортепиано. И отсюда, из кухни, она казалась мне красивой картиной в раме. Очкастый еврейский мальчик, внук жестянщика Аврама Гуляки из квартала Среднее Кладбище, спустя много лет узнает, что в тот день он слушал Токкату и фугу Иоганна Себастьяна Баха, которая заставляла его сердце замирать от счастья, навсегда запечатлевшись в его сознании, словно матрица.
Госпожа Вартанян играла тихо, для себя, время от времени бросая отсутствующий взгляд в нашу сторону и не замечая нас, поглощенная своими мыслями.
Обычно мы, как законченные негодяи, ликовали при всяком отсутствии учителя, даже когда он не приходил из-за болезни или в силу каких-то других причин. Но когда наш классный руководитель Стойчев тихо и как-то смущенно сообщил нам, что временно у нас не будет уроков французского, мы восприняли его слова без обычного радостного гомона. Стоял март, середина учебного года, и до каникул было еще очень далеко. Мы с Аракси сидели за одной партой, свято храня тайну нашей «свадьбы» в церкви Святой Марины, состоявшейся прошлой ранней осенью. С немым вопросом в глазах я схватил ее за локоть, но она сердито отдернула его и прошептала: «Она больна».
Что-то мне подсказывало, что это неправда, что ослепительная мадам Вартанян не больна и ее внезапный уход — загадка, которую нам не дано разгадать.
И вот сейчас я сидел у них на кухне и ел хлеб с вареньем, держа его испачканными чернилами руками. Из залы доносились звуки фортепиано и мадам Вартанян время от времени бросала на нас задумчивый, но какой-то отсутствующий взгляд.
Снаружи позвонили. Она явно ждала этого звонка и мгновенно отдернула руки с клавишей, словно они были раскаленными. Из соседней комнаты выбежал отец Аракси, господин Жак Вартанян, нервно сказал что-то по-французски. Мадам Вартанян встала, несколько скованно подошла к кухонной двери, смущенно улыбнулась, как бы извиняясь, и осторожно закрыла ее.
Послышался неясный мужской разговор, незнакомый голос что-то громко доказывал по-армянски. Кто-то засмеялся, но быстро умолк. Потом раздался шум: по полу тащили что-то большое и тяжелое.
Я испуганно взглянул на Аракси, не решаясь задать вопрос. Она сосредоточенно водила пальцем в вазочке с вареньем, как будто все происходящее в зале ее не касалось. Или, может быть, она хорошо знала, что там происходит. Потом облизала палец и равнодушно спросила:
— Коммунисты хорошие люди?
— Конечно. Товарищ Стойчев — коммунист. Мои отец и мать были коммунистами. Поэтому их убили. Почему ты спрашиваешь?
— Так.
Девочка быстро взглянула на закрытую дверь и больше ничего не сказала. Маленькие дети обычно хорошо чувствуют, чего не следует говорить в присутствии чужих.
Шум внезапно стих, хлопнула дверь, а минутой позже вошла госпожа Вартанян с покрасневшими от слез глазами.
Аракси спросила мать по-французски:
— Что случилось, мама?
— Ничего, ничего…
Почувствовав себя лишним, я встал.
— Мне пора. Спасибо за угощенье, мадам Вартанян.
Она погладила меня по голове и сказала:
— Приходи опять.
Я вышел в залу и сразу заметил темное пятно, где до недавнего времени стояло фортепиано. С ним пятен стало три — два других я заметил когда пришел: одно от буфета, которого уже не было, а другое на дощатом полу — от исчезнувшего неизвестно когда тяжелого персидского ковра.
Отец, Жак Вартанян, пересчитывал стопку купюр на высоком старомодном столике для вазы.
— До свиданья, господин Вартанян, — попрощался я.
Он рассеянно взглянул на меня и кивнул, не переставая считать.
Моя подруга Аракси стояла, прислонясь к притолоке кухонной двери, заложив руки за спину. Последнее, что я увидел, прежде чем за мной закрылась наружная дверь, были покрасневшие глаза доброй мадам Мари Вартанян, которая изо всех сил пыталась мне улыбнуться.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
Изгнание из рая, или Как душа пловдивских трактиров Мануш Алиев, вынужден знакомиться со своей родиной, чтобы полюбить ее
16
— Мой отец был хорошим, но безвольным человеком, — говорит Аракси. — Наверняка, ты помнишь табачные склады «Вартанян и Ко» на бульваре с платанами. Богатый многочисленный армянский род. Отец был всего лишь тенью этого дерева, а когда при национализации дерево срубили, то и тень исчезла. Он не умел быть богатым, хотя и бедным тоже не был. Все легло на мамины плечи, и она достойно несла свой крест, уповая на судьбу, которой никому не дано избежать.
Мы не спеша направляемся к реке. Наш путь лежит вдоль городского сада — того самого, с дедушкиными бразильскими рыбами, где сейчас красуется какой-то Дом бракосочетаний или нечто подобное, точно не знаю. На этом месте когда-то располагалась популярная пивная с весьма вычурным для этого квартала названием — «Казино». Сейчас мне кажется, что то заведение — со складными зелеными стульями и грубо сколоченными столами на железных ножках, с кисловатым пивом и веселыми, остроумными куплетами румынского еврея Джипа — было намного более естественным и нужным людям, чем этот расфуфыренный «ритуальный дом», детище нового времени, для которого столь характерно стремление к внешней помпезности.