— Благодарствую! — сказал цыган. — Уважили. Слушаю тебя, учитель.
— Почему уже три недели твой сын Салли не ходит в школу?
— Так ведь лето же, учитель, летом цыгане не учатся. Летом цыгане работают. Сейчас наше время.
— Зимой он тоже отсутствует — из-за того, что у него нет обуви.
— Так оно и есть, — подтвердил отец. — Нет денег на обувь.
— Но на ракию деньги есть…
На этот раз Мюмюн ничего не ответил, только развел крупными, как лопаты, руками. Какой смысл объяснять непостижимую для чужаков логику цыганского бытия?
Учитель Стойчев повысил голос, чтобы могли слышать все собравшиеся вокруг люди.
— Товарищи из меньшинства, цыганский пролетариат должен посылать своих детей в школу! Вы, братья и сестры цыгане, должны иметь свою интеллигенцию — врачей, писателей, инженеров…
Его последние слова как-то повисли в безответной тишине. Вдруг заплакал младенец, со стороны реки заржали кони, залаяли собаки. Наконец, хриплым, грубым голосом, заговорила старая цыганка:
— А кто будет вязать корзины, хозяин? Кто будет ковать подковы? Кто — водить медведя? Кто будет гадать?
Один из милиционеров не сдержался и добавил во всеуслышание:
— Кто кур будет красть?
Цыганка спокойно согласилась:
— Ну да, конечно, старшина. Кто кур будет красть?
Ее слова потонули во всеобщем хохоте. Она растерянно оглянулась, прежде чем героически продолжить:
— Один росток — еще не пастбище, сена не накосишь. И садом один цветок тоже не будет. Жизнь, она должна быть пестрой. И разной. Цыгане — они и есть цыгане, пусть другие становятся докторами.
Учитель уныло вздохнул, не в силах что-либо возразить. Потом решил призвать на помощь букву закона.
— Послушайте, в Народной Республике Болгарии образование обязательно для всех. И кто не посылает своего ребенка в школу, будет платить штраф. Точка!
Цыганский барон извлек кожаный кисет из широкого кузнецкого пояса, шлепнул его на стол и развязал бечевку.
— Сколько нужно, учитель?
Стойчев только отчаянно махнул рукой.
Мюмюн продолжил не без желчи:
— И только поэтому ты явился на цыганский праздник с милицией? Это ведь наш большой праздник, брат, Святой Георгий!
— Не поэтому, Мюмюн. Не поэтому мы пришли. И вести у нас нехорошие.
Это сказал старшина. Он достал из плоской планшетки и протянул Мюмюну сложенный вчетверо листок. Барон развернул бумагу, повертел в руках, но, похоже, читать не умел и передал ее учителю.
Стойчев бросил беглый взгляд на текст, удивленно посмотрел на милиционеров, потом на Мюмюна, и я снова заметил, как его кадык подскочил, как поршень, вверх — вниз, когда он смущенно сглотнул.
— Читай, — велел цыган.
Учитель вздохнул и, помолчав, медленно стал читать. Я уже не помню, что было написано в том документе, но это было что-то одиозное, в духе самых холодных и бездушных бюрократических резолюций.
«…Во исполнение решения Пловдивского районного совета за номером… таким-то и таким-то… приказываю цыганский квартал, незаконно построенный близ реки, очистить от людей и разрушить в десятидневный срок. Жители указанного объекта, как и временно пребывающие в районе кочующие цыганские семьи, должны переселиться на постоянное местожительство в Видинскую область, согласно графику, принятому Видинским областным районным советом. За невыполнение распоряжения грозит штраф до 200 левов и наказание в виде принудительных работ сроком на один год.
Заместитель председателя: Даракчиева».
Новость словно громом поразила цыганского барона. Он беспомощно огляделся вокруг себя, остановил взгляд на онемевшем Костасе Пападопулосе из фотоателье «Вечность», словно грек мог разъяснить ему, что происходит. Наконец глухо спросил:
— За что? Что плохого мы вам сделали? Обидели чем? Почему, учитель? Что тут законного, если по закону нам ничего не полагается? Ни дома, ни крыши?
Учитель молчал, не зная, что ответить. Вместо него ответил старшина:
— Приказ, Мюмюн. Здесь будут строить.
— Так, так, значит, строить будут, — потерянно повторил цыган. — И где же этот Видин?
— Далеко, на реке Дунай, — ответил учитель.
— Почему на Дунае можно, а на Марице нельзя? Мы же здешние, отец, фракийцы. Здесь родились, здесь всю жизнь прожили, здесь и помирать думали. Вот этой водой из Марицы нас поили! Почему же сейчас вы нас выгоняете к черту на рога — аж на Дунай?
Учитель Стойчев молчал, не зная, что ему ответить на все эти вопросы. Потом поднял бутылку, сделал несколько больших глотков. Цыган вдруг ударил кулаком по столу, да так ударил, что бутылки с ракией и лимонадом и тарелки с крупными кусками баранины подскочили и зазвенели. Потом прокричал что-то по-цыгански — что-то, прозвучавшее приказом, не терпящее возражений.
Тогда Мануш поднес к губам кларнет и заиграл грустную цыганскую мелодию, исполненную страсти и отчаяния. Ухнул барабан, за ним сначала несмело, потом все более настойчиво зазвенел бубен.
— Эх, твою мать, вот она, жизнь цыганская! Вставай, учитель!
Учитель поднялся с места.
Разведя руки в стороны, оба сначала медленно прошлись по кругу, а потом затанцевали, глядя друг другу в глаза. Барабан отзывался редкими тяжелыми ударами, ему горестно вторил кларнет, а лицо учителя, когда-то пытавшегося убить царя во имя будущей, более справедливой жизни, выражало отчаяние и тоску всего мира.
…Спустя десять дней я стоял на вершине холма и, не стыдясь, плакал. Дедушка крепко сжимал мою руку и молчал, мрачно углубившись в свои мысли. Внизу, у реки, уходил вдаль по пыльной дороге караван повозок, накрытых рваными домоткаными половиками, забитых детьми и жалкой домашней утварью. За телегами бежали жеребята и собаки.
Первым к нам подошел Мануш Алиев.
— Прощай, Аврам. Хороший ты человек, большой души! Я тебя никогда не забуду!
Дед протянул руку, оба попрощались по-мужски, как старые матросы, у которых за плечами остались нелегкие дни совместного плавания по длинным, опасным маршрутам пловдивских трактиров.
— Будь благословен, Мануш. Мы с тобой много выпили, много песен спели. И за это тебе великое спасибо, хватит нам на две жизни!
Все другие слова были лишними.
Мануш Алиев поднес кларнет к губам и, наигрывая, двинулся за своими сородичами к новым просторам, где, подняв паруса грусти и радости, плыли за голубыми ветрами другие, неведомые трактиры.
Салли подбежал к нам и пробормотал сквозь слезы:
— До свиданья, товарищ учитель…
Стойчев, стоявший рядом, поднял его на руки и расцеловал в мокрые щеки.
— До свидания, Салли! Я хочу, чтобы там, где вы теперь будете жить, ты хорошо учился!
— Буду учиться, товарищ учитель.
А мы с Салли только смотрели друг на друга и плакали. Так и не сказав друг другу ни слова.
Подъехал на лошади цыганский барон Мюмюн, и сверху протянул учителю крупную, мозолистую руку кузнеца:
— Не поминай лихом, учитель! И ты прощай, Аврам, прости, если что было не так…
— Будьте счастливы там, Мюмюн!
Кузнец наклонился, одной рукой сгреб сына, посадил в седло перед собой… И поскакал вниз, вслед удалявшемуся каравану.
Тяжело ступая, последним проковылял медведь и скрылся в зелени ракит, а за ним, замыкая шествие, проехал милицейский газик.
Цыганские костры еще дымились, когда два бульдозера с ревом начали сносить ветхие лачуги, словно картонные ящики. Как детская песочная крепость рассыпалась и стена с плакатом «Балкантуриста»: «Узнай свою родину, чтобы ее полюбить!»
А я, крепко держась за руку Гуляки, продолжал безутешно плакать на вершине зеленого холма.
18
— Почему? — капризно спросила моя верная приятельница и заговорщица Аракси.
— Потому, что я так сказала! — спокойно ответила ее мама, мадам Мари Вартанян. — Мы поговорим с господином… с товарищем Стойчевым, а вы с Берто пойдете на улицу играть. Точка!
Приказ был произнесен тоном, каким оглашают приговор, не подлежащий обжалованию.
Мы стояли в полупустой гостиной семьи Вартанян — той, с резными деревянными потолками и высокими французскими окнами, но в нем уже давно не звучала Токката и фуга Баха. Возле стола, застеленного старомодной вышитой скатертью, явно смущенный, как-то боком сидел учитель Стойчев.
Мадам Вартанян немного смягчила тон, когда обратилась ко мне, сказав:
— Сначала доешь варенье.
Я бросил вопросительный взгляд на Аракси — ведь я был ее пажем, слугой, рабом и ничего не делал без ее согласия. Особенно, когда тут находился с официальным визитом наш классный руководитель. Аракси снисходительно кивнула, разрешая.
Не мешкая, я сунул в рот крупную темно-зеленую смокву, блестящую от сиропа. Чуть не подавился, запил водой и произнес с полным ртом: