Дальше возвышается циклопическое строение из многотонных каменных блоков, неизвестно когда и кем сюда принесенных, скорее всего, это случилось еще во времена неолита, — останки фракийской крепости Евмолпия, которая была древней уже тогда, когда велась война за красавицу Елену!
Такую типично балканскую мешанину из разрозненных и часто несовместимых эпизодов истории можно сравнить с черепками изящной античной вазы, предметами из грубой керамики и позеленевшими монетами, спокойно сосуществующими в этой земле, которые порой она выплевывает наружу, как банкомат. Вероятно, это и есть доказательство вечности этого города. Да, скорее всего, это так. Но для меня по-настоящему дороги те кусочки бесконечной пестрой мозаики его бытия, в которых на фоне исторических событий отражается жизнь двух достойных мужей: отца Александра Великого — Филиппа Македонского, покорившего город и давшего ему название Филиппополис, и Аврама Гуляки, подарившего Пловдиву и окрестностям жестяные церковные маковки, из которых ни одна до сих пор не прохудилась.
Аракси задумчиво вертит в ладонях бокал кампари с кубиком льда, как бы желая его согреть, а я, в память о моем Гуляке, пригубливаю анисовку, хотя этот напиток напоминает мне не лучшие дни моего детства с их отвратительными микстурами от кашля.
Мы оба молчим. Я первым решаюсь нарушить молчание:
— Ну?
— Что — ну? — спрашивает она в свою очередь, подняв глаза от красного напитка.
Аракси смотрит на меня мягко и доброжелательно, но вместе с тем как бы удивляясь, что нам вообще нужно о чем-то говорить. Ее глаза с матовым зеленоватым оттенком бездонны, словно омут.
— Вот и я спрашиваю о том же. Давай, рассказывай.
Она задумывается, закуривает сигарету, затягивается, разгоняет дым рукой и только тогда говорит:
— С какого конца начать?
— С левого, — подсказываю я.
— А именно?
— Почему ты вернулась из Франции?
— Не возвращалась я ниоткуда. И перестань об этом спрашивать! — резко заявляет она.
Понимаю, что тема «Франция» для меня табу. Не могу понять почему, но даже не пытаюсь гадать. Поэтому дружелюбно соглашаюсь:
— Хорошо, не надо, раз не хочешь об этом. Давай дальше.
— Дальше нет ничего, просто живу. Учу детей играть на фортепьяно в музыкальной школе — там, наверху, в Старом городе.
— Супруг? Дети?
Равнодушно пожимает плечами.
— Ничего особенного. Замужем, детей нет, так сложились обстоятельства. На этом твои вопросы исчерпаны?
— Еще нет. Твоя мама — великолепная, ослепительная Мари Вартанян? Отец?
— Их давно нет. Очень давно. Ты был влюблен в мою мать, правда?
— Глупости, я был совсем ребенком.
— Не совсем так.
— В таком случае я был влюблен в тебя.
— Так думаешь ты. Я просто была ее заместителем — более доступный и уменьшенный вариант матери. Ма.
— А ты запомнила мою лекцию.
— Не так уж трудно запомнить пять замысловатых туманных фраз.
— Спасибо, очень мило с твоей стороны.
— Ничего, не обижайся. У нас сейчас модно быть замысловатым и туманным. Звучит гордо. А теперь твоя очередь.
— Как тебе сказать… У меня не все так просто.
— А почему ты думаешь, что у меня именно так?
— Я так не думаю, но не знаю, откуда начать…
— Начинай и ты слева…
— Слева, да… В Израиле мы читаем справа налево, но все равно. У меня были жена и дочь. Шесть лет назад. Она была известным биохимиком, моя жена. Из венгерских переселенцев. Клаудия Якобович. Не захотела стать Коэн. Дочке Лее было шесть лет, когда на автостанции в Яффе взорвалась бомба. Ее просто положили в авоську. Я отлучился на минутку — купить газету. Всего лишь на минутку, тогда все и случилось. Вот так-то. Банальные будни Израиля.
Перед моим внутренним взором, как молния, мелькнула хаотическая картина террористического акта: дым, крики, разорванные тела, вой сирен. Может, это нелепо, но в памяти всплыло воспоминание о раненой собаке, которая крутилась на месте, словно пытаясь укусить себя за хвост.
Аракси растерянно смотрит на меня, словно в эту минуту на нас обрушился минарет, потом нерешительно кладет свою руку поверх моей. Ее ладонь неестественно холодная — вероятно, из-за кусочка льда в бокале.
— Извини, Берто. Я не знала, правда… Очень сожалею. Как вы там все это переносите? Эту бесконечную войну, интифаду, бомбы…
— Как в других широтах другие люди переносят свои беды. Привыкли. Маленькая, но бесконечная война превратилась в будни, быт.
Она задумчиво роняет:
— Все наши несчастья от того, что мы привыкаем и смиряемся с происходящим… С каждой бедой, когда она утверждается в качестве неизбежного, данного нам Богом спутника. Что-то вроде природного явления — тайфуна или наводнения, которые не зависят от нашей воли. Тогда зло становится привычным и удобным, как старые шлепанцы.
— Не знаю, но, может быть, именно из-за такого врожденного конформизма человечество и сохранилось. В отличие от бескомпромиссных динозавров, которые не захотели приспособиться и потому исчезли.
— Так им и надо. А сейчас?
— Сейчас я просто скитаюсь. Без определенного направления и амбиций. Живу преимущественно в самолетах, сегодняшним днем, между тремя университетами. Жизнь соткана из кратких дружеских встреч и долгих вечеров у телевизора. Очень редко бываю дома, если то жилище вообще можно назвать домом, чаще — в университетских однокомнатных номерах для приезжих преподавателей, из которых не выветривается стойкий запах вонючих английских сигар. Будь у меня склонности и таланты моего деда Гуляки, я, по крайней мере, стал бы добропорядочным алкоголиком.
— Еще не поздно.
— Разумеется. Опозориться никогда не поздно!
— Особенно в Болгарии, где именно это и происходит с каждым поколением…
— В каком смысле?
— В смысле позора.
Аракси произносит эти слова резко, не задумываясь, но словно в смущении, нервно смотрит на наручные часы и быстро встает. Я успеваю заметить часы у нее на запястье — мужские, марка выписана славянскими буквами, наверно, русского производства.
— Извини. Мне нужно идти, я не предупредила домашних. Кроме того, завтра у меня ранние уроки. Зайди после пяти в музыкальную школу, фортепианный класс…
Разочарованно говорю:
— Значит, мы не поужинаем вместе?
— Не сегодня. В другой раз.
— Другой раз может снова случиться через тысячу лет.
— Другой раз будет завтра, в понедельник.
12
Понедельник, незадолго до конца светаОбычно понедельники для деда были плохими днями, так как неделя начиналась с чистого листа, иначе говоря — без гроша в кармане. А деньги были нужны не только для пропитания, то есть для бабушкиных баклажанов или турецкого гороха — нута, los garbanzos — как воспоминания о мавританской Испании, но, главным образом, из-за необходимости безотлагательного приобретения того, что дед называл одним словом: «материал» — цинковой, железной и медной жести, олова, соляной кислоты и прочего, без чего нельзя было вершить его работу жестянщика. Гуляка всегда умел найти выход из такого отчаянного положения, но дверь, через которую нужно было протиснуться, зачастую бывала столь узкой, что приходилось пролезать боком, выставляя одно плечо вперед. А золотой ключик, который открывал эту дверь, назывался «задатком».
Скажем, получал он задаток от больницы на замену прохудившихся цинковых обшивок. На эти деньги покупал материал, чтобы закончить крышу налогового управления, задаток от которого уже был потрачен на незаконченный купол церкви в селе Цалапица. Его дед мог бы покрыть вовремя, получи он обещанный мэрией аванс на ремонт городской библиотеки…
Такая вот цепная реакция и переплетение задатков в один прекрасный день вдруг заканчивались и, к удивлению самого деда, все заказы оказывались выполненными честно и почти в срок.
Единственной неприятной подробностью, бросавшей мрачную тень на дедушкин триумф в подобные звездные мгновенья, было то, что, сдавая отлично сделанную работу, он не получал ни гроша, поскольку заранее съедал, а точнее — пропивал свое вознаграждение. Здесь мы не станем упоминать о древней библейской традиции, повелевающей при успешном завершении любой работы или сделки резать ритуальное животное и орошать его кровью песок пустыни. Как известно, только в экстремальных случаях в глубокой древности жертвенный агнец произвольно заменялся собственным сыном, Авраамовым или Божьим, в знак верности, искупления и благодарности всемогущему милостивому Творцу.
На балканских широтах такой жертвенный акт носит турецкое название «курбан», а в более прозаических обстоятельствах — это обычный выпивон. В случае же с моим дедом роль жертвенного ритуала играли всенародные гулянья в какой-нибудь корчме, во время которых вместо крови, как повелевает древняя каноническая традиция, пустые желудки орошались ведром анисовки и десятью библейскими батами[17] дешевого вина. Разумеется, все это происходило под зажигательную музыку неистового Мануша Алиева, который, не переставая играть, мог сам без особых затруднений выпить вина на два задатка.